— Гриша подтянется. Гриша обязательно подтянется. Ложись спать. И не крути мне задницу.

Я заснул. Не от того, что Янкель приказал, а от расстройства.

Среди темноты я проснулся и спросил у Янкеля ясный вопрос:

— Янкель, ты тут живешь жизнь. И твои родители, и деды-прадеды. Неужели ж ты думаешь, что Мельниченко, к примеру, или Оксана Дужченко, твои боевые побратимы, поверят, что ты их хочешь свести со света? Неужели ж они тебе иголки под ногти будут загонять?

Янкель молчал. Курил, а молчал.

Потом сказал:

— Нишка, у немцев в Германии своих евреев было видимо-невидимо. Тоже от дедов росли и жили рука об руку и плечом к плечу. А что получилось? Линия. Вот в чем вопрос. Линия и еще раз линия. Линия с человеком делает удивительное. Линия начинается в мирное время, а заканчивается огого где. Невозможно понять высоту. Расскажи про своего немца. В двух словах.

Я коротко рассказал. Туда и Субботин уместился, и Надя Приходько. И старики мои Школьниковы. И Букет. И смерть отца.

Янкель послушал. Загасил папиросу в стакане с недопитым чаем. Приказал спать полчаса.

Растолкал в три. Дал узелок. Денег немножко. Повторил задание. Вытолкал на большую дорогу.

Про маму я почему-то не спросил.

Сделал, как наказал Янкель. Дождался в намеченном пространстве до глубокой ночи.

Янкель вывел меня не на большой шлях, а на кривую дорожку. Там стояла телега. Гора травы. Меня спрятал в траву. Сам правил конякой.

Ехали молча. Только сначала филины ухали. Я для бодрости им подражал, как когда-то в военные времена. Но Янкель цыкнул, чтоб не выделывался.

Ехали шагом.

Я заснул. Спал и думал. Может, про меня в Чернигове кому надо — забыли или вообще в учет не приняли. А я тут шляюсь, людей баламучу. А если не ищут меня за немца, то остается только газетная установка на космополитов. Янкелевы опасения. Субботинские намеки. Ничего определенного.

Одно есть непреложное: Дмитро Винниченко и мой отец. И еще моя мама. Была она или не была? Куда делась? Почему не осталась при отце в больнице? Почему ее никто не видел после того, как она промелькнула на окраине Остра? Да и кто этот промельк видел? Домыслы. И мне представилось в сонном состоянии, что нет и не было на свете ни мамы, ни отца, ни войны, ни газеты «Правда», ни Винниченки. И стало мне свободно.

От раскачки в подводе заболела каждая косточка. Я крутился. Толкал Янкеля. Он не обращал внимания словесно, но кнутом меня пару раз огрел. Через траву.

Наконец, остановились.

Янкель скомандовал:

— Вылазь.

Перед моим взором обнаружилась партизанская стоянка. Землянка. Кое-какие строения на скорую руку. На скорую руку, а удержались за столько лет. И даже след от громадного кострища не зарос.

В кромешной тишине пели птицы, потому что начинался рассвет.

Янкель показал вокруг рукой:

— Тут будешь жить.

— Сколько?

— Сколько надо, столько и будешь. Пойдем в землянку.

Мы спустились.

В землянке сидела моя мама. Старая-престарая. Но точно она. Она ж не Гитлер, чтоб разводить двойников.

Она закрыла рот руками, и я услышал только тихий стон.

Вот что я узнал из ее пересказа.

Когда Айзик Мееровский послал их с отцом для срочного спасения колхозной животины, они постепенно быстро оказались в тылу превосходящих сил противника. Они скрывались по лесам и у людей. Но их рано или поздно выдали немцам.

Маме и папе повезло. Их не расстреляли сразу, а отправили в гетто в Боровичи. Там они пробыли недолгое время — около восьми месяцев. Мама твердо запомнила этот срок, потому что она забеременела уже в гетто. По ее расчетам, в первый день пребывания.

Они с отцом словно сошли с ума в ту ночь, и, не сговариваясь, бросались друг в друга бесконечно. Прямо на улице возле дома, из которого их могли видеть. Если не считать темноты.

Мама говорила:

— Нам не было стыдно. Нам совсем не было стыдно. Ты взрослый, и я тебе могу сказать про это. Ты понимаешь?

Я не понял. Мне стало неприятно, что родная мать передо мной раскрывает подобные подробности.

Но она продолжала:

— Потом мы не прикасались друг к другу. Когда делили еду, я отдавала Моисею больше. Он брал. Я радовалась, что он не отказывается. Но он терял силы. Тогда я уговорила его стать помощником полиции внутри гетто. Он согласился. Кто-то ж должен был это делать. К тому же мы надеялись, что рано или поздно нас всех отпустят. Нельзя же взять и убить сразу столько народу. Ничего плохого папа не делал. Следил за внутренним порядком. Везде нужен порядок. Нам же будет лучше, если будет порядок. Он и еще такие же получали отдельный паек. Но я не брала себе больше, чем раньше. Все съедал он. Он много ел. Не так, конечно, как в мирное время. Но не голодал. Но худоба съедала больше, чем он сам мог запихнуть себе в рот.

Однажды какой-то старик не снял картуз перед полицаем. Не из принципа. Задумался. Старый человек.

Отец старика стукнул по голове. Не сильно. Можно сказать, смахнул с него картуз.

Старик специально спокойно сказал: нельзя еврею бить еврея. Отец закричал, что от этого все наши беды и есть. Что мы носимся со своим еврейством, как дураки с писаной торбой, и остальные люди думают, что еврей за еврея в любом случае встанет горой наперекор остальным в еврейскую пользу. И вот до чего дошло.

В один день я спросила Моисея, что, может, он состоит в какой-нибудь подпольной организации. Может, этим фактом вызвано его усердие в глазах наших мучителей. Он твердо посмотрел мне в лицо, одним махом во все лицо, не в глаза. И сказал: подпольная организация у меня внутри.

Я считаю, что Моисей был подпольщик. Он всегда при любых условиях такой.

В это время я убедилась, что в положении.

В гетто находились разные специалисты. Врачи. Профессора. Но я не знаю, чтоб женщины делали аборт. Рожали. И я пустила на самотек.

Потом меня отправили в концлагерь. Бельцек. Моисей остался в гетто. Он лично меня запихивал в товарный вагон первой, чтоб я заняла хорошее место у отверстия в стене. Для передачи воздуха. Он делал это не в первый раз и понимал, что без воздуха не доедешь.

Из очередного пополнения нашего лагеря я узнала, что следующим рейсом отправили и Моисея. Куда — неизвестно.

Я надеялась, что он, как опытный человек, занял место возле воздуха.

В лагере у меня родился ребенок. Мальчик. Очень слабенький. Но некоторое время он существовал. Потом его отобрали у меня, и его судьба повисла в воздухе.

Про Моисея я ничего дальше не знала.