— Так… Значит, перестраивать здесь надо все капитально. И, разумеется, обойдется это недешево. Мое казначейство…

— Не так уж и дорого, — перебила я его.

— Ну-у…

— У нас по всей Аквитании во дворцах есть камины, — коварно заявила я. — Что же, вы не можете сравниться богатством с аквитанцами?

— Могу, — ответил он после минутного размышления.

— И еще я хочу, чтобы на стенах были гобелены.

— Да, здесь написано.

— Сейчас тут нет ни одного, который пришелся бы мне по вкусу. В этом дворце ни на одной стене нет гобелена, достойного этого названия — ни по размерам, ни по качеству. Те, что я увидала, либо разваливаются от старости, либо покрыты толстым слоем сажи. О чем, интересно, вы задумались?

Я не давала ему времени уклониться.

— Подумайте, Людовик, ведь так вы сможете всем показать и свое богатство, и свой тонкий вкус. Вы же не какой-то мелкий сеньор, который по старинке прозябает в древней башне замка. Вы — король франков! И ваш дворец должен служить отражением вашей власти. Он вовсе не должен быть грубой крепостью, какую могли соорудить ваши предки сотню лет тому назад. А если вас не интересует это, тогда подумайте о том, насколько теплее станет в комнатах, о сырости же и сквозняках можно будет совсем забыть.

— Мне здесь и так не холодно, — заметил Людовик. — Но если уж вы желаете, пусть будет по-вашему. Лучшими у нас почитаются гобелены из Буржа[31].

Ощутив прилив глубочайшего удовлетворения достигнутыми результатами, я наклонилась и поцеловала его в щеку, потом потянула за рукав. Людовик был внушаем, он был словно чистый свиток, на котором можно писать что угодно. Мне хотелось написать на нем что-то свое. Не аббат Сюжер, не королева Аделаида, а я должна предначертать будущее Людовика.

— Вы распорядитесь, чтобы каменщики приступили к работе, не мешкая?

— Распоряжусь, если вам так угодно. Мне следует поблагодарить вас за то, что вы не стали торопиться и не распорядились обо всем сами, не то я бы пришел, а тут уже по колено стружек и каменного крошева. — Несмотря на тяжеловесную шутку, его грустная улыбка просто покоряла. — Мне доложили, что вы уже уволили одного из назначенных мною служащих.

Стало быть, Аделаида успела нажаловаться сыну? Быстро — ведь и сутки еще не прошли.

— Верно, — согласилась я беззаботным тоном. — Регента[32]дворцовой часовни.

— Матушка моя весьма огорчена тем, что его уволили.

— Поверить невозможно! — Я широко раскрыла глаза. — Должно быть, вы не так поняли ее, Людовик. У этого человека напрочь отсутствует слух, и мелодию он вести не способен. А уж руководить хором… Когда вы услышите его замену, одного из моих певчих с прекрасным голосом, вы признаете, что я сделала правильный выбор. — Увидела, как у него на скулах заходили желваки, предвестники сурового отказа, и поспешила привести довод, которому он не смог бы противостоять: — Ведь Господа Бога надлежит славить лучшими из тех скромных талантов, коими мы наделены.

Кажется, я начинала понимать своего мужа.

— Это, конечно, верно…

— Вы возражаете против того, что я задумала, Людовик?

— Нет-нет. Совершенно не возражаю.

— Вы сказали бы прямо, если бы я чем-то вызвала ваше неудовольствие, правда?

— Вы никогда не вызовете моего неудовольствия. Я восхищен вами.

Моя душа нежилась в лучах победы. Похоже, что мне отлично удается роль покорной, признательной за все жены. Прежде мне негде было этому научиться, но женщина мудрая способна учиться сама, и учиться быстро. Мне удалось добиться именно того, чего я желала.

— И вы дадите распоряжения каменщикам сегодня же? — настойчиво спросила я.

— Дам. Элеонора…

— М-м-м?

Я в эту минуту уже прошла полкомнаты, чтобы приказать дамам упаковать и отложить подальше мои самые нарядные платья.

— А есть здесь хоть что-нибудь такое, что вам все же понравилось? Здесь, в Париже?

Я замерла. Повернулась к нему. Он сидел в кресле, похоже, весьма удрученный тем, что я не восторгаюсь своим новым домом. В одной руке у короля был мой список, в другой — кубок вина, которое он так и не пригубил. Сколь прискорбно, что он мог быть таким — лишенным и намека на свою власть и высокое положение. Бедняга Людовик! Ему и впрямь недоставало внутренней силы.

Словно прочитав мои мысли, он встал из кресла и подошел ко мне, а я тем временем лихорадочно старалась придумать что-нибудь такое, чтобы он не выглядел обиженным ребенком, которому пообещали лакомство, да так и не дали.

— Быть может, вам нравятся сады, — предположил он. — Их считают очень красивыми. Согласитесь ли вы прогуляться по ним вместе со мной?

Отказать ему значило бы проявить верх неучтивости. И мы вместе с Людовиком оказались на дорожках, огражденных от чужих нескромных взоров стенами и зарослями виноградной лозы, окаймленных кустиками аканта. В жаркий день так и манила прохладная тень росших в саду ив, смоковниц, кипарисов, олив и персиковых деревьев. Было бы совсем хорошо, если бы сад еще украсили хоть несколькими статуями да разбросанными там и тут фонтанами, но в любом случае эти распланированные насаждения не могли компенсировать мне утраченную свободу путешествовать вдоль и поперек всех моих владений, как бывало некогда, во времена отца. Чем вообще можно компенсировать то безрадостное существование, которое мне навязали? Вся моя жизнь отныне была полна таких суровых ограничений, будто я приняла монашеский постриг. Радующая глаз красота и ароматы, царившие здесь и подчиненные строгому порядку, вовсе не компенсировали того, что Людовик по-прежнему избегал моего ложа.

— Людовик, — прикоснулась я к его руке, когда мы остановились у клумбы ароматных лилий, — я не понесла от вас наследника.

Истечения наступили у меня в обычное время. Даром пропали усилия, предпринятые Людовиком после отвоевания белых кречетов. Единственный шаг, сделанный ради вящего укрепления нашего брачного союза, не помог достичь желанного результата.

Лицо супруга омрачилось.

— Я должен молить об этом Господа Бога.

Больше он не сказал ничего — мне, во всяком случае. Полагаю, что все его жалобы пришлось выслушивать Господу Богу.

— Это ненужная трата денег. Все равно, что бросать их на ветер, — бушевала Аделаида, когда в моих покоях появились каменщики, а воздух наполнился пылью, веселой перебранкой мастеров и нестройным пением подмастерьев. — И ради чего? — вопила она, перекрикивая стоявший вокруг грохот. — Чтобы жить в неге. Ни к чему это все. — Она так сверкнула глазами, что во взгляде слились неприязнь ко мне и к воцарившемуся во дворце беспорядку. — Вам надобно научиться жить так, как живем мы, франки. Слишком вы нежны там, в этой взбалмошной Аквитании.