Второе заявление гласило:

«Я, Емельянчиков Егор Иванов, 20 апреля сего года гулял по лесу и на выходе в овраге увидел подводу, которой правил пьяный купец Левонтий Жестков, который пару часов назад закупился у нас в лавке бараниной. Купец ругнулся на меня матерно и ударил плетью. Я вспылил и ударил его в бровь, тот застонал и упал навзничь. Я пощупал его грудь – купец был жив. Я стегнул лошадь и ушел, будучи уверен, что Жестков скоро очнется. Брат Митрофан при этом оставался в лавке и к этому нарушению непричастен».

– Спасибо за помощь, Евгений Александрович, – язвительно произнес Торопков, – вы протоколы-то читали?

– Нет, а чего их читать, ха-ха-ха! И так все понятно!

Торопков только махнул рукой и пошел к себе в кабинет. Он решил еще раз допросить братьев, хотя и так было понятно, что это досадное совпадение, нить, ведущая не к тому клубку.

Через несколько часов к нему пришел Родин.

– Ну что? Как братья? Сознались?

– Сознались. Да не в том, что нужно. Ограбление и побои тверского купца Жесткова – это не то, что нам нужно. Купец-то даже заявления в полицию не подавал. Поди утром очухался на подводе и решил, что башка с похмелья трещит, а мошну в кабаке оставил. Что ж теперь? Опять все сызнова?

– Не сызнова, а сначала. С «Витязя» надо начинать да с карты. В этом ключ! Гаврила Михайлович, прошу вас, давайте попробуем начать сначала!

– С какого начала? С начала чего? – Торопков, не переставая, тер виски.

– Погубили Стрыльникова ради карты! Ее найдем – найдем и убийцу!

Сыщик заерзал на стуле.

– Убей меня Бог, не понимаю я ничего в этих картах… Но вестимо, вы правы, Георгий Иванович… Как же нам быть?

– Я предлагаю начать с самого начала – с инцидента в краеведческом музее. Мы напрасно его забыли, а между тем все началось именно там! Дома у Стрыльникова все перерыть надо! Слуг допросить!

Вечером, придя домой, Родин столкнулся в дверях со странно улыбающимся Евдокимом. Георгий не придал этому особого значения, мол, вспомнил смешную побасенку, вот и улыбается. Но когда он увидел, как лукаво подсмеивается еще и Клавдия Васильевна, то сразу понял: что-то не то. Или то, но есть какой то подвох.

– Пациент к тебе, – сказала старушка, указывая на приемную. – Поздновато пришла, но как ты там говорил, Енюша?..

– Болезнь не терпит отлагательств, – пробормотал Родин, думая о степени подвоха. Сечина-Ледянская? Очередная симуляция мигрени или кокаиновой передозировки? Вот еще не хватало на ночь глядя. Он надел халат, тщательно вымыл руки и застыл перед дверью. В приемной кто-то возился. Ладно. Георгий прошептал поговорку времен Англо-бурской войны: «Ожидание смерти страшнее самой смерти» – и храбро вошел в кабинет.

Да так и застыл. В кресле пациента сидела Лилия Богородская и читала какую-то большую книгу в черной обложке. Ее полупрозрачная черная юбка задралась до середины голени, обнажая прекрасные ножки в белых чулках, отчего Родин сглотнул.

– Как договаривались, – прошептала Лилия, одергивая юбку и густо краснея, – я на постоперационный осмотр. Где мне раздеться?

Родин молча указал на ширму.

Осмотр прошел быстро и несколько нервно, как со стороны врача, так и со стороны пациентки.

– Ну что же, Лилия Карловна, – сказал Родин, поднимаясь с табурета, – шов в прекрасном состоянии и по прошествии времени будет практически незаметен.

– Его заметность не имеет ни малейшего значения, – раздраженно произнесла Лилия, подтягивая панталоны.

– Прошу простить мое нескромное любопытство…

– Ах, оставьте! – воскликнула Лилия. – Спрашивайте что хотите. Вы, вероятно, спросите, не взяла ли я какого эксцентричного обета из-за вздорного характера? Нет, не взяла. И в монастырь не ухожу. Но и мужчинами уже не интересуюсь. Довольны вы ответом?

– Э-э… – только и ответил Родин. И добавил: – Не имею ни малейшего права на подробности вашей интимной жизни.

– Отнюдь. Вы доктор. Вам как раз и можно. Если уж так любопытно.

Равнодушный тон Лилии резанул Георгия. «Говорит, словно о бесполом существе», – подумалось ему. Он пристально посмотрел на молодую женщину, занятую крючками платья. Она управлялась с ними легко. И не носила корсета, как он успел заметить. Это удивило Родина – женщина, не носящая корсета и одевающаяся без помощи служанки.

«Эксцентричная? Или не следует моде? – думал Георгий. – Или и то и другое?»

Но смутное чувство робости перед этой тонкой, бледной, резкой, такой необычной и такой независимой женщиной уже захватывало его, лишая силы воли и толкая на разговоры, которых не началось бы, сохраняй он обычную трезвость рассудка. Что-то в ней неодолимо влекло Георгия. Что-то необъяснимое – ни словами, ни логикой.

«Влюбчивый ты, Енька, – говорил ему дед, – по-нашему, по-родински». Так и было. Но в такую красивую, сломанную, доверчивую нельзя было не влюбиться.

– Тогда я все-таки задам вопрос. Как врач и как мужчина, – сухо произнес Родин.

– Извольте, – равнодушно ответила Лилия.

– Вас кто-то обидел?

– Нет.

– Кто-то не сдержал данной клятвы?

– Да.

– Значит, все-таки обидел, – уточнил Родин, внутренне удивившись нелогичности ответов, а вслух сказал: – Примите мои глубочайшие извинения.

– При чем здесь вы? Вы не можете быть в ответе за бесчестных представителей вашего пола.

– Могу. Вернее, должен. Кто-то должен быть в ответе за все. За всех. – Георгий склонил голову. И потому не увидел восхищения, мелькнувшего в обычно холодных глазах Лилии.

– Что ж, – произнесла она задумчиво, – это ваше право и решение.

Она подошла ближе и взяла руку Родина в свои холодные ладони.

– Спасибо, – произнесла она, порывисто отбросив руку Георгия, развернулась и быстро зашагала к выходу.

Георгий подошел к двери, распахнул ее и тут увидел, что Лилия беззвучно плачет. Крупные слезинки неторопливо лились из глаз. Она ничуть не стеснялась их и даже не пыталась вытирать. Слезы просто текли по бледным худым щекам, спускаясь к шее и продолжая течь под высокий воротник строгого черного платья.

У Георгия закружилась голова. Он словно увидел ручеек, стекающий по длинной тонкой шее, к ключице, и дальше, переполнив ямку, по груди, по ребрам, к худому плоскому животу, достигая шва, сделанного его рукой, и ниже… Он уверенно притянул Лилию к себе и поцеловал.

* * *

На другой день в помещении краеведческого музея было велено собрать всех, кто находился при скандальной пропаже статуэтки. Сам Родин приютился в уголке, внимательно оглядывая присутствующих.

Когда в клуб вошел Торопков в сопровождении нескольких хмурых мужчин в цивильном, главная зала была уже полна народа. Он кратко поздоровался и сел в большое кресло боком к собравшимся.