– Гораздо хуже, – сказал Даттам, – вы стремитесь к общему благу.

Арфарра поджал губы, видимо недовольный цинизмом собеседника.

– И еще, – продолжал Даттам, – вы надеетесь на чудеса, не правда ли? На то, что здешней суеверной публике покажется чудесами… Вас давно бы зарезали, если б не помнили, что мертвый колдун гораздо хуже живого. На собственном опыте могу вас уверить: когда чудеса вмешиваются в политику, это кончается мерзко. Вы думаете – король вам верит? Что ж. Вы ведь думали, что экзарх Харсома вам тоже верит! Вам не надоело быть воском в руках литейщика, чтобы вас выбрасывали, когда опока готова?

Арфарра молча кутался в плащ. На резных стенах рушилось мироздание, и резьба тоже рушилась, боги тосковали и плакали, а мечи и кони были по размеру втрое больше людей, потому что в этой стране мечи и кони были настолько же важнее героев, насколько герои – важнее богов.

– Хотите, я вам скажу, чего вы добьетесь? Король хочет одного – натравить знать на наш храм, потому что у знати слишком много вольностей, а у храма – слишком много денег. В этой стране неизвестно, что такое гражданская жизнь, зато известно, что такое гражданская война. После Весеннего Совета начнется всеобщая резня, вас зарежут, и храм распотрошат, и я покамест не вижу ни одной силы, способной резню предотвратить.

И тут Арфарра перестал улыбаться.

– Мне жаль, что вы ее не видите, – сказал Арфарра. – Но вообще-то она называется народ.

– Не прикидываетесь, вы не на городской площади. Я знаю вас двадцать лет! Я читал ваши школьные сочинения и ваш дурацкий доклад, и я помню, что вы вытворяли после мятежа Белых Кузнецов. Вам нет дела до народа, вы просто сумасшедший чиновник.

Арфарра помолчал и сказал:

– Все мы в молодости были глупцами. От чиновника во мне осталось ровно то же, что в вас – от повстанца.

– Вы неправы, – сказал Даттам, – кое-что во мне от повстанца осталось.

– Что же?

– Воля убивать врагов.

– Почему же не прав? Именно это осталось во мне от чиновника.

Даттам молча, побледнев, смотрел на игровой столик. Время вылилось из верхней чашки часов совершенно – высосал кто-то, невидимый и жадный. Вдруг в дверь опять прошла мангуста, и за стеною послышались веселые голоса, – король звал Арфарру-советника. Арфарра засмеялся, – смех его заплясал в ушах Даттама, дверь распахнулась, и тут Арфарра громко сказал, так, чтобы слышали вошедшие:

– Подпишите вот эту бумагу, Даттам, и я помирюсь с Кукушонком на сегодняшней церемонии.

* * *

Вместе с Арфаррой Даттам, невозмутимый и улыбающийся, отправился поприветствовать короля. По дороге развернул украдкой бумагу: бумага была довольно мелкая, – храм дарил гражданам жалкого городишки, Ларры, свою монополию на тамошний скверный соляной рудничок. Даттам так и думал. Арфарра никогда не устраивал грандиозных процессов: как паук, он плел свою сеть из паутины мелких уступок, которые, однако, доставляли много работы досужим языкам, и устраивался так, чтобы извлечь выгоду из любого поворота событий. Вот и сейчас. Многие знали, что Даттам пошел к Арфарре просить за Кукушонка. Теперь, если он не подпишет эту бумагу, все скажут, что проклятый торговец продал друга за горсть привилегий, а если подпишет, все скажут, что Арфарра так силен, что может отобрать у храма все, что заблагорассудится.

Даттам подумал и подписал бумагу, и Арфарра сказал: «Буду рад видеть Кукушонка на церемонии».

* * *

Попрощавшись с Арфаррой, Даттам вернулся в свою спальню, где маялся молоденький монах. Монах подал Даттаму бумагу об убыли товара: утоп тюк с шерстью, да бросилась в пропасть молодая рабыня. Недоглядели.

– Возместишь из собственного кошелька, – сказал Даттам.

Лицо монашка посерело. Как из кошелька? Рядовые члены ордена не имели ничего своего. Если возместит, – значит, имел, значит, – украл у братьев?

– Но… – пискнул монашек.

Даттам молча, почти без замаха, ударил юношу. Тот повалился, как пестрая птица, подбитая стрелой. Кровь изо рта испачкала дорогой ковер.

Мальчишка!

Ничего! Пусть! Арфарру бы так, – носом об стенку.

* * *

Через час Даттам, невозмутимый и улыбающийся, вернулся в свои покои, где маялся чужеземец, Ванвейлен, – рыжий его товарищ возмутился ожиданием и ушел.

Даттам внимательно оглядел темно-русого и сероглазого чужеземца: Ванвейлен с любопытством глазел по сторонам, видно, подавленный невиданной красотой, – вон как настороженно озирается, на диван сел, словно боится испачкать копытом, – а потом зацепился взглядом за столик для игры в «сто полей» – Даттам с Арфаррой не окончили партию, и больше от столика не отцеплялся.

Даттам перебрал в уме все, что ему было известно об этом человеке: Ванвейлен был человек удачно построенный, и характер у него был, такой же видно, как его ни брось, упадет на четыре лапы.

Этот Ванвейлен приплыл два месяца назад в южные районы с целым кораблем золота и повел себя как человек проницательный, но самодовольный. Почуяв, как в этих местах делают деньги, тут же навязался Марбоду в товарищи и приобрел изрядное-таки добро. Добро это он сгрузил себе на корабль, а не сжег и не раздал новым друзьям, отчего, конечно, дружинники Марбода на него сильно обиделись, и именно их пьяным жалобам он был обязан теперь своей нелестной репутацией торговца.

И поделом! Даже Даттам не мог позволить себе не раздавать подарков, хотя каждый раз, когда он заглядывал в графу, где учитывал подарки, у него болело сердце. Но что самое интересное, – как только Ванвейлен понял, что Марбод не в чести у правительства и что в городе Ламассе порядки не такие, как в глубинных поместьях – как он тут же от Марбода отлепился…

Затем Ванвейлен, как деловой человек, отказался продавать меха и золото здесь, в королевстве, и стал искать тропинки в империю, и очень быстро понял, что без позволения Даттама он в империю не проедет… Что ж! Можно и взять его в империю, – господин экзарх будет доволен.

Было удивительно, что на западном берегу еще остались люди, – вероятно, маленькие городские республички, судя по повадкам этого Ванвейлена, – да-да именно такие республички обыкновенно существуют в заброшенных и неразвитых местах. Жители их в точности как Ванвейлен хвалят свою свободу, несмотря на вечные свои выборы и перевороты, от которых совершенно иссякает всякая стабильность в денежных делах и которые производят массу изгнанников, только и думающих, как бы вернуться и изгнать победителей. Как бы и этот Ванвейлен не был таким изгнанником.

Сероглазый варвар с любопытством приподнял фигурку, как дите – мышь за хвостик.

– Хотите научиться?

– Да, – сказал Ванвейлен, – как я понимаю, – тут четыре разряда фигур, и каждая сильней предыдущей.

– Вовсе нет, – сказал Даттам, – полей сто, разрядов четыре, Крестьянин, он же повстанец, воин, он же варвар, торговец, он же пират, и наместник, он же князь. Воин сильней крестьянина, торговец сильней воина, наместник сильней торговца, Золотое дерево сильнее всех, а крестьянин сильней Золотого Дерева. Золотое дерево еще называют Императором.