Мне страшно не хватало младшего брата. Письма приходили редко, а звонить было дорого. Я сочиняла ему длинные послания, на которые он раз в месяц отвечал не лишенными юмора лаконичными записками, нацарапанными на тонких пергаментных листках, какими перекладывают гравюры в книгах, — чтобы не клеить лишних марок за перевес. «На горизонте — по-прежнему никакого америкашки. Одни поля маниоки, я наладился курить бахрому со стеблей. Хожу в школу, зачеркиваю дни в календаре. Питаюсь бананами и рисом. Собрал нехилую коллекцию слюды. Целую из последних сил». Иногда в его письмах проскальзывала черная тоска. «Дом такой маленький, что мы спим в одной кровати. Москитной сетки у нас нет. Она бьет комаров руками, пока они не высосали из меня всю кровь. Утром говорит, что ночью глаз не сомкнула, и уничтожает меня взглядом. Весь день потом зевает и как бешеная трет себе виски. Пришли, пожалуйста, несколько метров белого тюля. В крайнем случае отрежь от своего подвенечного платья. Я тебе отплачу».

На бумаге я говорила ему вещи, которых никогда бы не осмелилась сказать вслух. Чтобы его хоть чуточку отвлечь, выдумывала тысячи анекдотов из парижской жизни.

Ради него я вспомнила старую привычку рассказывать себе на ночь истории, помогающие уснуть. Теперь я дарила их ему. Таскала на почту толстые общие тетради на пружинках, где их взвешивали и отправляли на Мадагаскар. Я воображала себе, как он сидит в постели, подложив под спину подушку, ест бананы и читает придуманные мной байки, а потом засыпает, не выпуская из рук тетрадь с исписанными листами. «Тананариве — какое странное название для столицы, — писал он мне в ответ. — Интересно, что я тут забыл? Мне кажется, у меня нет будущего. Она его конфисковала, когда затащила меня в эту страну. И по-прежнему — никакого америкашки на горизонте».

— Ты что, так и намерена всю жизнь точить карандаши?

— …

— Я только время с тобой теряю. И прекрати глазеть на этого парня! Ты что, думаешь, я ничего не вижу?

— …

— Ну все. У меня из-за тебя аппетит пропал. Не хочу я есть. Давай зови халдея, раз уж это твой дружок, пусть несет счет.

— …

— Почему ты не хочешь, чтобы я тебе помог? Почему? Почему ты не хочешь, чтобы нас видели вместе? Ты меня стыдишься?

— …

— Слушай, если я тебя не устраиваю — скатертью дорога! С меня хватит! Связался с дурой, которая целый день сидит и пересчитывает скрепки! Это сильнее тебя, ты еще не врубилась? Сильнее тебя! И нечего реветь. Знала бы ты, на кого похожа, когда ревешь.

— …

— Блин! Много, скажи, сопливых мальчишек водили тебя к «Ласеру»? А она еще ревет! Ты и правда полная дура. Официант! Счет. Нет, больше мы ничего не будем. Мы уходим!

— …

— Смотри-ка, как расстроился, что ты уже уходишь. Не забудь оставить ему телефончик. Глядишь, как-нибудь трахнет тебя втихаря. Все равно ни на что другое ты не способна. Только и можешь, что подставлять задницу всяким соплякам, всяким прыщавым юнцам, всяким подай-принеси. Вроде тебя. И как я-то в это вляпался? В моем возрасте! Спутался с недоразвитой паршивкой. Как же! Днем мы ревем в три ручья, а вечером ублажаем первого встречного подавалу.

— …

— Все, вставай, чего расселась? Пошли отсюда.

В машине продолжилось то же самое. И потом в спальне. Он раздевал меня, заставлял стоять не двигаясь, опрокидывал навзничь, бил, душил, отдавал мне приказы, раздвигал ноги и брал силой. Потом он прижимался ко мне, растекался как желе, ползал у меня в ногах, обнимал и говорил, что любит меня и хочет на мне жениться.

— Я никогда не выйду за тебя. Никогда. Мне двадцать лет. Двадцать! А тебе — почти пятьдесят. Я никогда не выйду за тебя замуж.

Он готов был отдать мне все.

Он покупал мне теплые носки, чтобы у меня не зябли ноги, щупал ткань моих брюк, по его мнению, слишком тонких для зимы, записывал к дерматологу, если у меня вскакивал прыщик, заказывал мне двойные шторы, чтобы уберечь меня от сквозняков, возил по зимним и летним курортам, селил в роскошных отелях, делал мне замечания: «Не горбись!», «Возьми другую вилку!», «Не повторяй это слово!», «Не делай этого!», «Прочти эту книгу!», «Посмотри этот фильм!», «Послушай эту песню». Я слушала. Я училась. Я заполняла пустоту внутри себя.

Я брала все, поражаясь, как можно так много отдавать, но брала с оглядкой. По чуть-чуть. Проявляла сдержанность. Иногда — враждебность. Как анорексичка, которая заново учится есть.

Он давал слишком много. Во мне просто не хватало места, чтобы разместить все.

И потом, я же ничего этого не заслужила. Он был обо мне слишком высокого мнения. Он хотел, чтобы я стала богаче и прекрасней царицы Савской. Свободней и могущественней Нефертити. А я по-прежнему оставалась Козеттой со своим ведром, наполненным комплексами.

Я брала все, потому что мне нравилось учиться.

И потому что мы ссорились.

Впадая в злость, он всегда отдалялся. Становился другим человеком, врагом, которого я уже могла трезво оценивать. Держать на расстоянии. Склоки, свары — в этом я секла будь здоров. В скандалах я чувствовала себя в своей стихии. Набирала полную грудь воздуха и дышала в свое удовольствие. Мы опять были чужие. Он — мужчина, свободный и сильный. Я — женщина, покорная и упрямая. Каждый из нас бился своим оружием. В его арсенале были — мужская сила, военные хитрости и стратегии отступления. Я же призывала себе на помощь тысячи блуждающих огней, сбивала его с дороги, нападала из-за угла, позволяла взять себя в плен, а потом убегала, дразнила и насылала чары. Каждый из нас то одерживал победу, то терпел поражение. Любовь из подозрительного, бесцветного дара, привязывавшего его ко мне и будившего во мне желание отпихнуть его подальше, превратилась в сладострастный бой, в котором каждый без устали чистил оружие и составлял планы операций, и из всего рождалось неверное, зыбкое, рискованное и всегда разное удовольствие. Мы изобретали все новые победительные стратегии, ставили друг другу ловушки, нападали из засады и притворно вздыхали, все сильнее разжигая друг в друге желание.