Так что потом года два зятя можно было увидеть, ну и услышать тоже, порой в Джефферсоне, но чаще в деревушке, притулившейся рядом с его домом на перекрестке проселочных дорог. Это был мужчина лет сорока пяти, не маленький и не рослый, не тощий и не дородный (на самом деле они с тестем вполне могли бы отбрасывать примерно одинаковую тень, что в недалеком будущем и случится), с холодным, высокомерным пронзительным взглядом и голосом, которым он лениво рассказывал всякого рода истории, случавшиеся в густонаселенных местах, неведомых его слушателям, – городской житель, хотя, судя по его собственным рассказам, ни в одном из городов надолго не задерживавшийся, в первые же три месяца жизни на новом месте поразивший людей, чей образ жизни он принял, одной сугубо индивидуальной особенностью, благодаря которой, собственно, приобрел за столь короткий срок известность во всем округе, даже среди тех, кто никогда его в глаза не видел. Это было непримиримое и презрительное отрицание – порой без всякого повода, причины, а иногда и вовсе ни с того ни с сего – нашей местной южной традиции добавлять в виски сахар и разводить водой. Он говорил, что это дамский коктейль, детская кашица, и сам пил даже наш горлодер – самопальное кукурузное виски, – не запивая его ни единым глотком воды.

Словом, в минувшее воскресенье он позвонил шерифу, сообщил, что убил жену, и встретил полицейских у дверей дома своего тестя со словами:

– Я уже внес тело в дом. Так что не трудитесь напоминать мне, что его нельзя трогать до вашего приезда.

– Да нет, вы все правильно сделали, что же ей, в грязи валяться, – сказал шериф. – Если я вас правильно понял, это был несчастный случай?

– Нет, вы поняли меня неправильно, – возразил Флинт. – Я сказал, что убил ее.

Вот и все.

Шериф привез его в Джефферсон и запер в тюремной камере. В тот же вечер он вошел через боковую дверь в кабинет, где дядя Гэвин проверял, как я составил отчет. Дядя Гэвин был всего лишь окружным – не федерального значения – прокурором. Но с шерифом, исправлявшим с перерывами свою должность в общей сложности дольше, чем дядя Гэвин был окружным прокурором, они все это время оставались друзьями. То есть я хочу сказать, друзьями в том смысле, в каком являются друзьями партнеры по шахматам, пусть даже порой они смотрят на вещи диаметрально противоположным образом.

Однажды я слышал, как они говорили на эту тему.

– Меня интересует правда, – сказал шериф.

– Меня тоже, – согласился дядя Гэвин. – Это такая редкая вещь. Но еще больше меня интересуют справедливость и человечность.

– А разве правда и справедливость это не одно и то же? – удивился шериф.

– С каких это пор? – сказал дядя Гэвин. – В свое время мне приходилось сталкиваться с правдой, бывшей в нашем подлунном мире чем угодно, только не справедливостью, и со справедливостью, прибегавшей к инструментам и орудиям, к которым я бы даже не прикоснулся.

Не присаживаясь, возвышаясь над тускло мерцающей настольной лампой, шериф, крупный мужчина с глазками – острыми буравчиками, рассказал нам про убийство, нависая над растрепанной шевелюрой преждевременно поседевших волос дяди Гэвина, который, скрестив ноги на столе, практически лежал на затылке, посасывал трубку с мундштуком из кукурузного початка и крутил на пальце цепочку от часов, к которой был прицеплен ключик – брелок гарвардского студенческого братства Фи Бетта Каппа.

– С чего это он вдруг? – спросил дядя Гэвин.

– Вот и я задал ему тот же вопрос, – сказал шериф. – Он ответил: «А с чего мужчины вообще убивают своих жен? Можете считать, ради получения страховки».

– Не пойдет, – сказал дядя Гэвин. – Это женщины убивают своих супругов ради непосредственной личной выгоды – страхового полиса либо другого мужчины, который их якобы к чему-то подтолкнул или что-то пообещал. А мужчины убивают жен из ненависти, или в гневе, или от отчаяния, или чтобы заткнуть рот, потому что, если улестить чем-то либо, даже просто уйти из дома, язык им не укоротишь.

– Правильно, – согласился шериф. Он посмотрел на дядю Гэвина и замигал своими буравчиками. – Ощущение такое, будто он хотел, чтобы его засадили за решетку. То есть он не то чтобы отдался в руки правосудия, потому что убил жену, но убил ее, чтобы попасть в тюрьму, быть арестованным. Под охраной.

– А это зачем ему?

– Опять-таки – правильный вопрос, – сказал шериф. – Когда кто-то сознательно стремится к тому, чтобы за ним заперли дверь, это значит, что он боится. А человек, добровольно идущий в тюрьму по подозрению в убийстве… – Он сверлил дядю Гэвина взглядом добрых десять секунд, и тот не отвел глаз. – Видите ли, дело в том, что он не боялся. Ни тогда, ни когда-либо еще. Приходится порой встречаться с людьми, которые никогда и ничего не боятся. Он из таких.

– Но если он сам хотел, чтобы его посадили, зачем вы сделали это? – спросил дядя Гэвин.

– А что, вы считаете, следовало повременить?

Какое-то время они снова смотрели друг на друга. Дядя Гэвин перестал вертеть цепочку от часов.

– Ладно, – сказал он. – Старик Притчелл…

– Я как раз собирался к нему перейти, – сказал шериф.

– Ничего? – переспросил дядя Гэвин. – Вы даже не видели его?

И шериф пересказал и эту часть истории – как они с помощником и Флинтом стояли на террасе, а потом внезапно увидели в окне лицо старика – напряженное, перекошенное от ярости; какое-то мгновенье он не сводил с них глаз и тут же отпрянул от окна, исчез, растворился, оставив по себе лишь отзвуки ярости и победоносного вопля и что-то еще…

– Испугался? – сказал шериф. – Да нет, говорю же вам, ничего он не боялся… – А-а, – прервал он себя, – вы про Притчелла. – На сей раз он молча смотрел на дядю Гэвина так долго, что дядя Гэвин в конце концов не выдержал:

– Сдаюсь. Продолжайте.

И шериф рассказал и эту историю: как они вошли в дом, в прихожую, как он остановился и постучал в запертую дверь комнаты, в окне которой мелькнуло лицо, и даже окликнул старика Притчелла по имени, но ответа так и не дождался. И как они двинулись дальше по коридору и обнаружили тело миссис Флинт в комнате в глубине дома, и на шее у нее была рана от ружейного выстрела, а у заднего крыльца стоял побитый грузовик Флинта, как если бы он только что вышел из кабины.

– В машине оказались три мертвые белки, – продолжал шериф, – убиты они были, я бы сказал, где-то еще на рассвете, – а рядом, на ступенях крыльца и на земле между крыльцом и грузовиком, – пятна крови, словно стреляли в миссис Флинт из машины, и само ружье, в котором оставалась отстрелянная гильза, оно стояло внутри дома, у двери, как если бы кто-то оставил его там, входя в дом.

Далее, по словам шерифа, он вернулся в прихожую и снова постучал в запертую дверь…

– Запертую с какой стороны? – спросил дядя Гэвин.

– Изнутри… – сказал шериф, – …и прокричал, стоя перед некрашеной дверью, что, если мистер Притчелл не откликнется и не откроет ее, я просто вышибу дверь, и на сей раз изнутри донесся хриплый возмущенный старческий голос: