Дима тоже растерян, но тоже быстро находится:

– Но как я мог резать сумку позавчера, если позавчера с самого утра сидел в офисе с Кожевниковой? Ты вспомни: ты пришла, а я уже уезжал на съемку, и сумка моя была собрана. Сама посуди, мог ли я ехать с тобой в одном троллейбусе, а потом обогнать и успеть собраться на съемку, пока ты поднималась по лестнице?

Я с сомнением качаю головой:

– Наверное, не мог...

– Вот! – Дима торжествует.– И это даже не главное. Спроси у Кожевниковой: мы с ней после утреннего эфира писали в студии актера для рекламного ролика, и я никуда не выходил минут, наверное, сорок. Приедешь в офис, спустись в рекламу и спроси!

Мне стыдно так, как никогда не бывало в жизни, а Дима рад. Хочется сказать ему что-то, извиниться, но я не успеваю: звонит телефон. В трубке – Данкин голос:

– Ксюх? Ты где? Ты в курсе, что тебе уже надо выезжать?

– Даночка, прости, пожалуйста! Понимаешь, тут авария, троллейбусы стоят, маршрутки – битком. Я пешком иду.

– Как хочешь, но времени на съемку у тебя все меньше и меньше. Сама будешь выкручиваться, поняла?

– Поняла. Конечно, выкручусь.

– Жду,– и она кладет трубку.

– Данка,– объясняю я Диме.

– Я понял.

– Ты не знаешь, кто со мной в куклы?

– Знаю. Я.

– Димка, ты меня простишь?

Он кивает и тихонько целует меня в губы. Его поцелуй, пахнущий сигаретами, снова сладок.

Подходит полупустой троллейбус, и мы едем на работу. Дима негромко расспрашивает:

– Значит, ты меня подозревала?

– Да.– Я смотрю на грязный пол и вижу, что кто-то обронил синий троллейбусный билетик, который почти уже размок в грязной луже.

– А что случилось вчера?

– Димка, я так испугалась!

– Чего?

– Что ты отвезешь меня в лес и...

– И что? – Его взгляд серьезен, и я снова опускаю глаза на билетик. Вдруг он был счастливым? Сейчас уже не сосчитать – цифр совсем не видно.

– И.

– Но почему? Если даже я украл кассету, это же не значит, что я мог бы... обидеть тебя.

– Я,– мне стыдно об этом говорить,– подумала, что ты можешь быть как-то связан со смертью Эдика, и что кассету взял именно поэтому... Прости, что я думала так! Прости. Простишь?

Он молчит.

– Не молчи,– прошу я.– Ты все время молчишь. Ты так мало разговариваешь, что я не могу понять, что у тебя в голове.

– Мозг,– сухо отвечает он.

– Не смешно! Не смешно! Я не знаю, о чем ты думаешь, и поэтому мне страшно! Ты думаешь, я не вижу: ты что-то знаешь. Ведь знаешь? Знаешь и молчишь, а я что должна думать? Что? Мне страшно, мне лезет в голову всякая чушь! И поэтому я должна знать, понимаешь?

Он все еще молчит.

– Ты простишь меня?

– Да,– отвечает Дима, и его рука обнимает меня за плечи.– И ты меня прости. Я расскажу про кассету. Просто, понимаешь, мне не хотелось, чтобы ты куда-то влезала. Мне важно, чтобы ты жила спокойно. Но я расскажу.

Еду в троллейбусе, уютно свернувшись в комочек у Димки под мышкой. Шуршат шинами проезжающие мимо машины, шелестят, вылетая из-под колес, мелкие льдинки. В город снова пришла зима, и он скован прочным ледяным панцирем.

– А знаешь,– говорю я Диме,– я ведь совсем больная. Я от Лехи даже упала в обморок...

И я смеюсь, рассказывая о своем испуге, а Дима серьезен и только крепче прижимает меня к себе.

Мы выходим из троллейбуса и бежим к офису, взявшись за руки, как подростки. Дима говорит мне: «Держись!», когда я оскальзываюсь на ледяных буграх, которыми покрыт асфальт, и в результате падает сам.

Мы смеемся: мне весело, и я наконец-то чувствую себя в безопасности.

На балконе прямо над входной дверью стоит и курит Данка.

– Говоришь, троллейбусы не ходят?! – язвительно кричит она, едва завидев нас.– Зла на вас не хватает! Пулей на съемку!

И мы едем в театр.

22 декабря, четверг

В детский приют я всегда езжу с тяжелым сердцем. Здесь чисто, пахнет молоком и теплым супом, совсем как в обычном детском саду, и в рекреациях – крохотные детские стульчики, шкафы с игрушками и детские рисунки по стенам.

Детки хорошенькие, у девочек – бантики и нарядные платьица, у мальчиков – короткие стрижки и симпатичные праздничные рубашки. Обычные малыши. У многих есть родители: здесь, в приюте, такие дети временно, ждут решения своей судьбы.

Сегодня они получают новогодние подарки. Спонсоры привезли конфеты, игрушки и большой телевизор.

Мы уже почти отработали. Все интервью взяты, момент вручения снят, информация собрана. Сенька добирает видеоряд, а я, чтобы не мешать и не болтаться в кадре, тихонько сижу у стены на детском стульчике.

Маленькая девочка с новой куклой садится рядом. Ей лет пять, бант на ее голове огромен, лицо – серьезно, словно в руках у нее не кукла, а рабочие документы.

– Привет,– тихонько говорю я.

– Привет,– отвечает она.

– Как тебя зовут?

– Настя.

– У тебя кукла, Настенька?

– Да.

– Новая?

– Ага.

– Ты уже придумала ей имя?

– Ага.

– И какое?

– Мирабель.

– Красивое имя...

– Ага.

– Настенька, а у тебя мама и папа есть?

– Есть.– Девочка отвечает, но смотрит на куклу, а не на меня.

– А почему ты здесь?

– Я не знаю.

– А кто тебя привел? Сюда – кто привел?

Настенька молчит. Она держит куклу за руку и двигает этой рукой вверх и вниз.

– Милиция?

– Нет. Соседка.

– А почему? Тебе дома было плохо?

– Нет.

– Тебя обижали?

– Нет.

– А тебе тут сказали, почему забрали из дома?

– Сказали.

– Почему?

– Меня папа швырял сапогом.

– Как это? – Мне кажется, что я неправильно ее поняла. Она такая беленькая и худенькая, нежная маленькая девочка.

– Об стенку.– Она совершенно спокойна. Похоже, что воспоминания совсем ее не волнуют.

– А он правда тебя швырял? Ты сама это помнишь?

– Правда. Помню.

– А ты на него обижаешься?

– Нет.