Хотя это новое понимание, возможно, не сразу проникло в сознание общества, в научной среде отношение изменилось довольно резко. Новая антропология требовала, чтобы каждую культуру понимали на ее собственных условиях, как продукт ее собственной эволюции, а не как лишь предыдущую ступень восхождения к западной цивилизации. Градации разных культур были решительно исключены, и все, что имело привкус старой эволюционной иерархии от обезьяны к европейцу, теперь встречали с подозрением и неприязнью.

* * *

К несчастью, эволюционная прогрессия Гейгера воспринималась именно как такой нежелательный пережиток. Гипотеза общего порядка в развитии цветового словаря (черный и белый>красный>желтый>зеленый>синий), кажется, собрала в себе все худшие грехи прошлого: она помещала разные языки в строгую иерархию, в которой самые простые культуры, с их наименьшим количеством названий цвета, были внизу, а европейские языки, с их утонченным и богатым цветовым словарем, были вверху. Хуже того, последовательность Гейгера неизбежно представляла цветовые системы первобытных народов лишь остановками на пути к европейской цивилизации. В новом интеллектуальном климате такая эволюционная иерархия смущала. А мысль, что в данном конкретном случае иерархия оправданна, смущала еще сильнее. Поддаться искушению забыть о ней оказалось легко. Предположили, что последовательность Гейгера – случайное совпадение: так, мол, получилось, что в тех нескольких языках, для которых последовательность появления цветовых терминов известна, красный цвет идет перед желтым.[142] Быть может, когда будет изучено больше языков, среди них найдутся такие, которые изобрели название для желтого раньше, чем для красного. Не то чтобы кто-то и вправду нашел такие языки, тогда или позже (хотя, как мы вскоре увидим, один аспект последовательности Гейгера недавно все-таки пришлось скорректировать). Но уже сама надежда, что примеры обратного однажды будут найдены, оказалась достаточной причиной не трудиться над объяснением неудобных параллелизмов в развитии цветового словаря стольких неродственных языков. Гейгер, таким образом, был выплеснут вместе с грязной водой предубеждений XIX века.

В двадцатые и тридцатые годы, после Первой мировой войны, последовательность Гейгера просто стерлась из памяти, как и все продолжительные дебаты XIX века. От них осталась только одна мантра: цветовые словари сильно отличаются у разных культур. Глубокое сходство, которое лежало в основе этих отличий, больше не казалось достойным упоминания, и от каждой культуры теперь требовалось поделить спектр по своей прихоти. В 1933 году крупнейший американский лингвист того времени Леонард Блумфилд уверенно сформулировал это кредо: «Физика рассматривает цветовой спектр как непрерывную шкалу световых волн, но в различных языках эта шкала членится по-разному и совершенно произвольно, без точных границ»[143]. Десятью годами позже столь же известный датский лингвист Луи Ельмслев вторил Блумфилду, уверяя, что каждый язык «произвольно устанавливает свои границы»[144] внутри спектра.[145] К середине XX века формулировки стали еще более радикальными. Американский антрополог Верн Рэй в 1953 году заявил, что «нет такой вещи, как „естественное“ деление спектра. Цветовые системы человека не основаны на психологических, физиологических или анатомических факторах. Каждая культура взяла спектральную последовательность и разделила ее на основные цвета совершенно произвольным образом».[146]

Как могли трезвые ученые говорить подобные глупости? Только представьте, что значили бы эти утверждения, будь они правдой! Предположим, цветовые понятия каждого языка действительно произвольны, и в них нет ничего естественного. Тогда мы бы ожидали, что любые случайные способы нарезки спектра с одинаковой вероятностью закреплялись в языках мира. Но разве это так? Рассмотрим простой пример. В английском есть три цветовых понятия: yellow «желтый», green «зеленый», blue «синий», которые делят соответствующую часть цветового пространства примерно так, как показано на таб. 4а на цветной вклейке.

Если это деление произвольное, то мы бы ожидали, что оно будет встречаться в языках мира не чаще, чем, скажем, деление на «желеный» (желтый +зеленый), «бирюзовый» и «сапфировый», примерно как на таб. 4b.

Так почему есть десятки языков, которые поступают примерно как английский, а альтернативное деление никому не известно?

Если этот пример звучит слишком англоцентрично, рассмотрим более экзотический случай. Мы уже видели, что есть языки, которые делят все цветовое пространство всего на три понятия. Если цвета действительно случайны, то можно было бы ожидать, что любое деление цветового пространства натрое будет с равной вероятностью встречаться в языках всего мира. В частности, мы бы ожидали найти с примерно одинаковой частотой два следующих варианта. Первый вариант (таб. 5а) представлен языком Беллоны,[147]полинезийского атолла, о котором я рассказывал ранее. Три понятия беллонезийского языка делят цветовое пространство так: «белый», который включает в себя также очень яркие цвета; «черный», в который также входят фиолетовый, синий, коричневый и зеленый; и «красный», в который входят оранжевый, розовый и темно-желтый. Поговаривают, что второй вариант (таб. 5b) найден на другом острове, нам уже хорошо знакомом. В зюфтском языке деление отличается от беллонезийского одной важной деталью: зеленый скорее относится к «красному», чем к «черному». Другими словами, понятие «красный» в зюфтском включает красный, оранжевый, темно-желтый и зеленый, в то время как понятие «черный» включает только черный, фиолетовый, синий и коричневый. Итак, если каждая культура действительно проводит границы между цветами «совершенно произвольно», то мы вправе ожидать, что зюфтское разбиение спектра будет встречаться так же часто, как беллонезийское. Так почему есть десятки языков, которые ведут себя, как беллонезийский, но нет ни одного, который вел бы себя как вымышленный зюфтский?

Десятилетиями подобные факты считались недостойными внимания серьезных ученых, а учебники и лекции провозглашали произвольность обозначений цвета, не встречая возражений. Теория произвольности могла не иметь ни ног, ни дна, ни покрышки. Но, подобно герою стишка, сидевшему на стуле без спинки и ножек, теория игнорировала эти мелочи.

* * *

Все изменилось в 1969 году, когда маленькая книжка двух исследователей из Беркли, Брента Берлина и Пола Кея, грубо ворвалась в полувековое блаженное забытье и вновь открыла спектр. Чувствуя абсурдность заявлений о произвольности цветового словаря, Берлин и Кей взялись провести некоторые систематические сравнения: они собрали свидетельства о названиях цветов от информантов на двадцати различных языках, используя набор цветных фишек, как на таб. 6 на цветной вклейке.[148]