– Даже если что-то и было – это не так уж и важно. Будем думать, что с этим делать.

И, приподнявшись на носочках, поцеловала мужа в губы, а потом почувствовала, как он расслабляется. Наверно, ему, как и мне, нужно было чувствовать, что это ничего между нами не изменит.

Дома нас ждала картина, которую можно было бы назвать веселой, если бы не было так грустно. Еще при приближении к двери мы услышали плач младенца, а когда вошли в дом, увидели, как вокруг вопящего младенца носится сразу трое мужчин. Включая моего отца.

– Что тут происходит? – удивленно спросила я, быстро снимая обувь и подходя к ребенку, который лежал на диване и орал так, как будто его резали.

– Мы не знаем, что ей нужно, – пожаловался дед Поклонского.

– Вопит, как сумасшедшая, – подтвердил Ольшанский.

– Подгузник чистый, ела недавно, – присовокупил отец. – Кстати, как ты?

Прекрасный вопрос! А главное, ответа на него у меня не было, потому что понять, как я, не представлялось возможным.

– Нормально. И давно она так?

– С полчаса. Вроде лежала спокойно и вдруг как начала орать!

Теперь уже мы стояли рядом с диваном впятером, образовав полукруг, пока несчастная дочь-не-дочь Поклонского надрывалась на все лады. Я не выдержала первой – просто взяла малышку на руки, чуть покачала и – о, чудо! – она затихла. Как будто кто-то выключил тумблер, чтобы наступила тишина.

– Святые яичники! Слава вам! – выдал Ольшанский, плюхаясь туда, где секундой раньше лежала малышка.

– Лучше и не скажешь, – поддержал его мой отец, садясь рядом. – Я думал, что свихнусь.

Я перевела взгляд на крошечное личико подкидыша. На меня смотрели совершенно серьезные серые глаза, и они были совсем не похожи на те, что принадлежали моему мужу. Даже если это и была его дочь, она не была копией Поклонского.

– Ну и что нам с ней делать? – спросил он, встав позади меня и глядя на девочку из-за моего плеча.

А я не знала, как ответить на этот вопрос. Вроде бы самым правильным было как можно скорее понять, чья это малышка. И, исходя из того, что мы бы узнали, или отдать ее родителям, или оставить себе. Но мне было так приятно чувствовать ее тяжесть на своих руках, что совсем не желалось от нее избавляться.

– Пока пусть просто останется здесь. Я покормлю ее, когда проголодается… а дальше.

Я застыла и, чуть покачав малышку, решила:

– А дальше обратимся в полицию и будем думать по мере поступления проблем.

Я направилась в сторону нашей с Альбертом комнаты и, обернувшись по пути, спросила:

– Пойдешь с нами?

И Поклонский решительно кивнул в ответ и направился следом за мной и крохой.

– Как вы, женщины, это делаете?

Я с опаской и интересом смотрел на розовый комочек на руках Даши. Девочка мирно спала как ни в чем не бывало, будто это не она совсем недавно навела дикую панику на четверых взрослых мужиков.

– Не знаю, – улыбнувшись, Даша водрузила младенца в невесть откуда взявшуюся люльку. Видимо, успела закупиться к появлению нашего ребенка. А я, как обычно, не заметил того, что было у меня под носом. – Наверно, это заложено природой, – добавила она спустя некоторое время.

– Мы перед ней разве что лезгинку не сплясали, – пожаловался я, вспоминая, что творилось в первые минуты после обнаружения подкидыша.

Даже Витя и мой дед смотрели на ребенка с ужасом, хотя уж они-то имели какой-никакой опыт по части детей! И тем не менее, никто не мог понять, почему плачет ребенок. Девочка кричала всю ночь, и мы, четверо идиотов, кричали в панике тоже, отчего она начинала кричать еще сильнее. А когда Ольшанский стал корчить рожи, полагая, что это как-то развлечет кроху, та вообще разревелась вконец. И что бы мы ни делали, успокаиваться никак не желала.

А в итоге оказалось, что ей только и было нужно, что нежные женские руки. Те руки, что сейчас размеренно покачивали люльку. Те, что будут вот также качать нашего ребенка… Если так вообще можно назвать то, что я понаделал.

Я представил вот такую же крохотную копию себя. Было жутко. И одновременно страсть как интересно.

– Ты будешь прекрасной мамой, – хрипло сказал я Даше и отчего-то мне вдруг стало как-то не по себе.

Было до безумия страшно говорить ей о подкидыше. Она ведь имела все основания мне не верить. Но Даша повела себя так разумно, что оставалось лишь удивляться, откуда в этой еще такой юной девочке столько трезвомыслия. А еще – понимания и веры. Которых я от нее ни хрена не заслуживал.

– Мне страшно думать, что с ней будет, – призналась Даша в ответ и я тяжело вздохнул.

Эти мысли не давали покоя и мне. Было очевидно, что после похода в полицию ребенка определят в какой-нибудь дом малютки. И это было правильно, но… Но отчего-то щемило внутри при мысли, что это дитя окажется среди множества других таких же, от которых избавились их родители. Хотя еще было неясно, в какую историю мы невольно оказались вмешаны.

– Подумаем об этом завтра, – пообещал я Даше, ощущая, как после бессонной ночи глаза закрываются сами собой.

Поутру мужское собрание полным составом обнаружилось на кухне, как будто мы все дружно так всегда и жили, одной большой, но, к счастью, не шведской, семьей. Никто не знал, что делать с ребенком, но всем, похоже, было очень интересно, чем эта история закончится.

Ольшанский уже так привычно восседал на столешнице, тесть и дед – на диване. Шлюшка Молли с котятами занимали свое законное место в кресле. Даша же стояла у плиты, невозмутимо готовя завтрак на всю немалую компанию.

– Доброе утро, – поздоровался я и, подойдя к жене, чмокнул ее в щеку. Хотелось, конечно, иного, но не в присутствии стольких глаз. Которые с любопытством уставились на меня, едва лишь стоило мне появиться в кухне. Особенно пристрастно смотрел тесть.

– Алик, ты мне скажи, как на духу, – начал он с места карьер. – Это точно не твой ребенок?

– Не мой! – отрезал я. – Сколько еще раз повторить? Какой вакциной от какой Эболы и прочей нечисти тебе поклясться?

– Ладно, – буркнул тесть, но, судя по его физиономии, сомнения в моей причастности к этому ребенку у него не пропали.

Тут вступил в разговор Ольшанский.

– Ну и что мы делать-то будем?

Я посмотрел на него с благодарностью. Вот за это я и любил Тима – за его «мы». Любую мою проблему он готов был принять, как