Он был прав. Примерно так же учили и меня. Например, основные (секретные) принципы нашей фамильной школы записывались 16 словами-иероглифами. А Мо все принципы Тай-Цзи-Цюань (одной из самых сложных систем воинского искусства) вообще сумел втиснуть всего в 10 слов. Кстати, я до сих пор так и не понял, почему эти иероглифы считались таким секретными. Ведь там за каждым иероглифом стояло несколько страниц толкования, без знания которых смысл иероглифа оставался «туманным».

У Дэвида был аналогичный подход: одно слово и к нему подробные и основательные наставления. В этот раз ключевым словом было «бесстрастие», еще Дэвид называл это отречением или отрешенностью. По его словам, началом этого бесстрастия можно было считать то, что называется ровным и сдержанным характером. Бесстрастие более высокого уровня представляет собой полное отречение от всех эгоистических желаний.

Объяснял он все это просто.

– Ты, – говорил он, – все время чего-то хочешь. И не только ты, все люди всегда чего-то хотят. Хотеть-то они хотят всегда, а вот исполняются их желания далеко не всегда. А каждое неисполненное желание приносит человеку страдание. Причем чем больше ему чего-то хотелось, тем больше он будет страдать, если желание его не исполнится. А вот если у тебя нет желаний или они, как бы это сказать, «спокойные», то и страдать тебе будет не от чего.

– Как же я могу ничего не хотеть, – удивился я, – я же живой человек. Я хочу дом, машину, красивых женщин. Хочу, наконец, есть, пить и одеваться. Что ты прикажешь мне отказаться от всего этого, уйти в горы, жить в пещере и ходить без одежды?

– Это не так смешно, как тебе кажется. Многие святые поступали именно таким образом. Тебе ли не знать о восьми китайских бессмертных?

О восьми бессмертных я, конечно, знал. Сказки о них мне рассказывал еще дед. Он говорил, что бессмертный даос может жить где угодно: в прекрасных пещерах священных гор, на благословенных островах посреди океана и даже на Небесах, если ему удастся получить на это дозволение Нефритового Императора.

– Но ты – не бессмертный, во всяком случае, пока. Пока ты просто знаменитый мастер Минь, который думает, что не может отказаться от своих желаний, ведь их у тебя так много: дом, машина, красивые женщины. Или все-таки может? – хитро прищурился он.

Я вспомнил, как один уходил в джунгли на охоту: автомат, к нему два полных магазина, нож и немного еды. Даже курева я с собой не брал: в джунглях лишние запахи ни к чему. Так что пожитков у меня было немного. Из ценного «имущества» у меня была разве что моя жизнь, которой я мог лишиться в любое мгновение. Уж очень непростая была у меня «дичь». Получалось так, что потребностей в это время у меня практически не было, ибо все, что мне было нужно, я мог добыть в джунглях. А желание было одно – вернуться живым.

Выслушав мой ответ, Дэвид утвердительно кивнул:

– Ну вот, практически полное отречение. Тогда ты был непоколебимо бесстрастен, ты жил сегодняшним днем и не делал запасов на завтра, потому что запасы нужно тащить с собой, а ты не знал, доживешь ли ты до следующего утра. Поэтому ты не питал никаких надежд и верил в то, что на этот один день судьба даст тебе все, что нужно. Не раздумывая, не оценивая и не жалуясь, ты принимал все то, что было вокруг тебя: дождь, жару, москитов, диких зверей, опасность. Тебе не нужно было думать, хорошо это или плохо, потому что иного выхода, как принять то, что с тобой происходит, у тебя не было.

И странная штука: жизнь при этом наверняка казалась тебе несравненно насыщеннее и ярче. И, заметь, ни выпивки, ни курева, никаких машин, кабаков и девок! Получается, что тебе для того, чтобы отказаться от желаний, не нужно уходить ни в какую пещеру и ни в какой монастырь. Отказ – он у тебя в уме, а не в какой-то пещере. Когда ты уходил в джунгли, ты мысленно, сам того не замечая, отказывался от всего лишнего. Мысль у тебя оставалась одна – выжить. Когда ты возвращался обратно в город, ум вновь требовал отдать ему его игрушки.

«Ну да, – подумал я, – и я начинал пить, курить, ходить в бордель и заказывать себе такси, даже если до того места, куда мне надо было попасть, было пять минут неторопливой ходьбы».

– Так что у меня для тебя радостная весть: можешь жить, как жил, внешняя форма для тебя уже значения почти не имеет. Оставайся мысленно бесстрастным и можешь одеваться в какие угодно модные шмотки и ездить на каких хочешь машинах, лишь бы ты не вовлекался во всю эту чепуху мысленно.

– А что насчет женщин? Тоже можно, если, как ты говоришь, «не вовлекаться»? – не без подначки поинтересовался я.

– Зря смеешься, – посуровел Дэвид. – Это тебе не твои пижонские начищенные ботинки, одни снял, другие надел. Это такие же люди, как ты, и если ты оскорбляешь их чувства и становишься для них причиной страдания и беспокойства, то твоя карма от этого точно не улучшается!

– А как же Бетти, которая к тебе явно «не ровно дышит»? Разве ты сам не являешься для нее причиной беспокойства? – поинтересовался я.

– Я ее никак не провоцирую и ничего не делаю для того, чтобы ей нравиться. Получается, что это только ее проблема, и ей самой придется справляться с этим. Кроме того, я все понимаю и хотел бы до своего отъезда пожить у тебя. Если ты, конечно, не возражаешь.

Я ни в коем случае не возражал. Будет больше времени для бесед с Дэвидом, которые я считал для себя очень полезными. Перебираться ко мне решили сегодня, точнее, прямо сейчас. На сборы Дэвиду потребовалось примерно столько же времени, сколько потребовалось бы мне, то есть нисколько. Дождавшись прихода Бетти и поблагодарив ее, Дэвид взял свой рюкзак, и мы отправились ко мне.

За короткое время нашего знакомства я не раз видел, как Дэвид горячится и заводится, когда объясняет своим ученикам их ошибки. Поэтому за ужином я не выдержал и спросил, умеет ли сам Дэвид оставаться бесстрастным?

– А ты как думаешь, мастер? – подчеркнул он голосом последнее слово.

Сразу ответить ему я не смог: уж очень двойственное у меня было чувство. С одной стороны, все выглядело совершенно натурально: если уж Дэвид брался кого-то ругать, то делал он это со всем размахом своей широкой души. С другой, как-то слишком быстро он отходил и возвращался в свое обычное доброе расположение духа. А я хорошо помнил старое «цигунское» правило: «даже после того, как ветер стих, по морю еще некоторое время гуляют волны; даже после того, как человек перестал гневаться, его Ци еще некоторое время находится в беспорядке». Так вот, я, как мастер Ци-Гун, мог точно сказать, что Ци Дэвида в то время, когда он якобы гневался, текла совершенно «безмятежно».

– Так оно и есть, мастер, – подтвердил он. – Внутренне я полностью спокоен. А весь этот гнев… Он полностью напускной, так сказать, для пущего эффекта, чтобы ученики видели, как сильно недоволен их учитель. Можно сказать, такой «учебный гнев». Когда мне кажется, что ученик «осознал», я тут же все забываю. Само собой, полностью бесстрастным я не стал. Думаю, в этой жизни так и не стану. Ты ни разу не говорил об этом, но я уверен, что ты знаешь о моей болезни и о том, что долго я не проживу. Но даже в этой жизни я достиг немалого. Ты бы видел, как я заводился в молодости, буквально с пол оборота – усмехнулся он. – А теперь я почти всегда спокоен. Я стал бесстрастно смотреть на очень многие вещи. Кроме, пожалуй… – Тут он сделал паузу и вопросительно посмотрел на меня: – Угадаешь?