ждем кого-то, кто вытащит нас из нее. Холодный ад, в котором мы выжидали. Время от времени всплывала мысль: «Нужно что-то делать».

Потребовалось шесть недель бесчисленных рас-суждений, которыми я делился с ним, так и не пришедшим, чтобы найти ответ.

101

Его визитка. Я наизусть выучил ее содержание. Держа в голове адрес, я принял решение заявиться к нему домой и не стал продумывать свой план дальше нажатия на кнопку дверного звонка. Первое настоящее решение с тех пор, как я кивнул ему. Я принял его вчера утром. Я проснулся. Перед глазами трещина в стене. Слова Кёко: «Вот бы быть достаточно безрассудными, чтобы сделать все по-другому. Разочек вырваться». Кажется, будто она говорила и обо мне. Я спешно оделся. С каждым движением мое решение становилось тверже. Я позвоню в дверь, а потом… Не думать, что дальше. Будь как будет. Я выскользнул на улицу. В кармане куртки лежал галстук. Я сжимал его в руке на каждом углу. Он тянул меня вперед. В толпу. Купил билет. Я не забыл, как это делается. Прошел через турникет. В метро. В его мир, где он день за днем держится за поручень. Ссутулившись, я греб против течения. Пока все ехали в город, я уезжал из него. Я смотрел на вещи, на которые, должно быть, смотрит он. Табло. Рекламные плакаты. Мусорные урны. Полные до краев. Мой взгляд, тоже переполненный, скользит, он уже не только мой, по нему скользят другие. Так много людей, так близко. Я сел в поезд. Повсюду отцовские ботинки. Я повторял адрес про себя. Прошло уже семь недель. Период траура[15]. Почему я вдруг подумал об этом? Вышел из поезда. Вот платформа, на которой он стоял, на которой он размышлял, заметит ли кто-нибудь его отсутствие. Безлюдно. Я замедлил шаг. Что мне сказать, когда дверь откроется? Была ли моя надежда увидеть его за ней такой же, как надежда моих родителей, когда они еще думали, что я выйду из комнаты и скажу им: «Все в порядке»? Я сел в автобус. Он поехал. На сиденье рядом со мной оставленная книга. Доказательство. Для кого? Водитель крикнул мне:

— Выходи, твоя остановка!

Горячий воздух мне навстречу. Еще немного пешком.

102

Мин-мин[16]. Плачут цикады. Я поймал одну в ладонь и отпустил. Я прошел через спальный район, сонный поселок. Белые рубашки сушились на веревках, все дома как один. Засохшие от жары садики размером с носовой платок. Пальмы в горшках. На улицах только женщины с младенцами. Дети постарше в школе, а мужчины на работе. А вот и он! Корявый корень. Треснувший асфальт вокруг него. Калитка. Я поднял взгляд. Одно окно было открыто. Развевалась занавеска. Я позвонил. Сейчас откроется дверь. Горшки с цветами Кёко. Перчатка. Я позвонил еще раз. Из соседнего дома доносилась мягкая фортепианная музыка, брякала посуда. Скоро обед. Я сел на бордюр. Вот оно как. Когда дверь не открывают. Вот оно как. Когда стоишь снаружи и напрасно ждешь звуков присутствия человека за дверью. Солнце палило. Я жмурился.

— Здравствуйте! — звонкий женский голос. Он раздался с улицы.

Все еще жмурясь от солнца, я пытался разглядеть женщину. Она приближалась ко мне. Я вскочил.

— Охара-сан?

— Да, это я. А ты кто? Тагути Хиро? Друг моего мужа? Прости, он мне никогда не говорил…

Я достал из кармана галстук.

— Или, может, говорил…

Она толкнула садовую калитку, пригласила меня войти. Галстук она забрала у меня жадным движением руки. Спешу через две ступеньки. Когда я на входе разулся, увидел его аккуратно отставленные в сторону ботинки. Рядом портфель. На крючке висел его пиджак. В воздухе стоял горьковатый запах благовоний.

103

Кёко повела меня по коридору в гостиную. На полу никаких погремушек. Тишина. Пока она заваривала чай на кухне, я сидел на диване, подложив под спину подушку, и осматривался. Их дом. Передо мной был телевизор. Слева от него комод. На нем снежные шары и музыкальные шкатулки. На тумбочке вокруг своей оси крутилась балерина. На стенах висели картины — обнаженная девушка, ее тело как спутанный клубок, и матрос, он смотрит на девушку. Курится дымок. Розовые искусственные цветы. Лебедь с изогнутой шеей. Хрустальные статуэтки. До краев полная пепельница. В носке у меня дырка, подгибаю пальцы. Мягкий ковер. На нем книги. Стопками. На полках уже не помещаются. Нужны новые полки.

— Хочешь ёкан[17] к чаю? — Кёко разлила чай по чашкам. — Если бы я знала, что ты придешь. Но, — она улыбнулась, — я же не знала. Ты сказал, тебя зовут Тагути Хиро? Не припомню, чтобы он рассказывал о тебе. Возможно, я просто забыла. Я часто задаюсь вопросом с тех пор, как он… — Ее улыбка распалась. — Я часто задаюсь вопросом, знала ли я его вообще. Такая внезапная смерть. После такого всегда остается много вопросов. — И когда вместе с ее улыбкой распался и я, она добавила: — Да, он умер. Остановилось сердце. По дороге домой. В поезде. В пятницу. Семь недель назад. Вчера похоронили его прах. Если бы я знала. Я бы сообщила тебе. В любом случае, ты, вероятно… Этот галстук. Он был на нем в день его смерти. Видимо… Ты был последним, кто…

Она не прятала от меня лицо. Ни когда я начал рассказ, ни во время, ни после. Я видел, как она плакала, затем смеялась, погружалась в свои мысли, затем возвращалась, как она бледнела, краснела и, наконец, просто сидела передо мной. Как она ни на миг не выпускала из рук галстук, крепко держала его. Как ласкала его пальцами. Вбирала в себя. С желанием полностью слиться с ним. Слилась.

104

— Что тяжелее? — прервала свое молчание Кёко. — То, что он скрывал от меня свою ситуацию, или то, что я позволяла ему скрывать ее от меня? Ты не ослышался. Я, прекрасно зная, что он потерял работу и не может признаться мне в этом от стыда, позволяла ему пребывать в его стыде. Я хотела дать ему время. Подождать с ним, пока… Ему нужен был тот, кто подождет вместе с ним. Тот, кто терпелив. Иногда я делала шаг навстречу. Я заводила разговор о путешествии. Об отдыхе. Или о его компании. О начальнике. О коллегах. Делала все, чтобы проложить и осветить ему путь, дать понять: ты не должен так себя