Варрон закончил процедуру, взял пятисвечовую лампу и высоко поднял ее, чтобы посмотреть на результат своего труда. Чистая водянистая жидкость горошинами выступила там, где кожа потрескалась, но слой мази, казалось, остановил кровотечение.

— Ты должен постараться не расчесывать. Чешется? — спросил Варрон.

— Да, чешется, — ответил Сулла, не открывая глаз. — Но бывало и хуже. Привяжи мне руки.

Варрон выполнил просьбу.

— Я вернусь к рассвету и повторю еще. Кто знает, Луций Корнелий? Может быть, к рассвету зуд пройдет.

И он тихо вышел из комнаты.

К рассвету зуд не прошел, но беспристрастный взгляд Варрона зафиксировал, что кожа Суллы выглядела — как бы это выразиться? — спокойнее. Варрон снова наложил мазь. Сулла попросил не развязывать ему руки. Но в полночь, после троекратного наложения мази, он объявил, что, как ему кажется, он сможет сдержаться, если Варрон освободит его. А через четыре дня он сказал Варрону, что зуд прошел.

— Мазь подействовала! — сообщил Варрон Помпею и Поросенку, испытывая удовлетворение врача, хотя врачом он вовсе не был и быть не хотел.

— Он сможет весной командовать армией? — осведомился Помпей.

— При условии, что мазь будет эффективной, сможет еще до наступления весны, — ответил Варрон и поспешил наружу с кувшином мази, чтобы зарыть его в снег. В холоде она дольше не испортится, хотя руки Варрона уже воняли тухлятиной. — Воистину он felix, счастливчик! — вслух подумал Варрон.

* * *

Когда ранняя и морозная зима покрыла Рим снегом, многие из его жителей увидели в этом плохой знак. Ни Норбан, ни Сципион Азиаген не возвратились после своих поражений. Не приходило никаких хороших вестей об их последующих действиях. Норбан теперь находился в осажденной Капуе, а Сципион бродил по Этрурии, вербуя солдат.

К концу года Сенат задумал провести дебаты о том, что ждет впереди и Сенат, и Рим. Число сторонников Суллы снизилось на треть. Часть ушли к Сулле в Грецию раньше, а часть соединились с Суллой, когда он вернулся в Италию. Ибо, несмотря на протесты группы сенаторов, называвших себя нейтралами, все в Риме, от высших до низших, очень хорошо знали, что подведена роковая черта. Вся Италия и Италийская Галлия не были достаточно просторными для мирного сосуществования Суллы и Карбона. У них были прямо противоположные цели, разные взгляды на систему правления, разные идеи относительно того, по какому пути должен идти Рим. Сулла стоял за mos maiorum, вековые обычаи и традиции, которые воплощали собой аристократы-землевладельцы — главные действующие лица и на войне, и во время мира. Карбон же ратовал за лидерство коммерсантов — за сословие всадников и tribuni aerarii. Поскольку ни одна группа не соглашалась на равные права, то кто-то должен был победить, получить преимущество, развязав еще одну гражданскую воину.

Узаконив статус римского города за Капуей, плебейский трибун Марк Юний Брут вызвал из Аримина Карбона. Именно возвращение Карбона из Италийской Галлии и навело Сенат на мысль собраться и обсудить положение.

Карбон и Брут встретились в доме Брута на Палатине, хорошо знакомом Гнею Помпею Карбону. Уже много лет Карбон и Брут оставались друзьями. Кроме того, крайне неосмотрительно было бы сходиться для серьезного разговора в доме самого Карбона, где (судя по слухам) даже мальчик, приставленный к ночным горшкам, брал взятки у любого, кого интересовали планы Карбона.

То, что в доме Брута не водилось слуг-взяточников, являлось исключительно заслугой жены Брута, Сервилии, которая управляла хозяйством строже, чем Сципион Азиаген своей армией. Она не допускала проступков. Казалось, глаз у нее, как у стоокого великана Аргуса, и ушей, как у целой колонии летучих мышей. Слуги, который мог бы перехитрить ее, просто не существовало. А слуга, который ее не боялся, покидал ее дом уже через несколько дней.

Поэтому-то Брут и Карбон могли приступить к конфиденциальной беседе, полагая себя в полной безопасности. Если не считать, конечно, саму Сервилию. Ничто не происходило и не говорилось в ее доме такого, что минуло бы ее чуткий слух. И этот очень личный разговор тоже не прошел мимо ее ушей, уж она постаралась об этом. Мужчины сидели в кабинете Брута, за закрытой дверью, а Сервилия устроилась у колоннады под открытым окном. Холодное место для подслушивания, но Сервилия считала, что бытовые неудобства — ничто по сравнению с тем, что может прозвучать в той уютной комнате.

Разговор начался с обычных вежливых фраз.

— Как мой отец? — спросил Брут.

— У него все хорошо. Посылает тебе привет.

— Удивляюсь, как ты можешь его терпеть! — взорвался вдруг Брут и замолчал, видимо сам шокированный тем, что только что сказал. — Извини. Я не хотел сердиться. Я действительно не сержусь.

— Ты просто слегка удивлен, что я в состоянии его выносить?

— Да.

— Он твой отец, — спокойно ответил Карбон, — и он старый человек. Я понимаю, почему ты считаешь его источником неприятностей. Однако я его таковым не считаю. После того как Веррес сбежал с тем, что оставалось от моего губернаторского содержания, мне пришлось подыскать себе другого квестора. Твой отец и я были друзьями с тех самых пор, как он с Марием вернулся из ссылки.

Карбон помолчал — очевидно, похлопал Брута по руке, подумала Сервилия. Она знала, как Карбон обращался с ее мужем.

Затем Карбон продолжал:

— Когда ты женился, он купил тебе этот дом, чтобы самому не путаться у вас под ногами. Но чего он не предвидел, так это одиночества — как он будет жить один после стольких лет, проведенных бок о бок с тобой. Два неразлучных холостяка! Могу представить, как он надоедал тебе и твоей жене. Так что когда я написал и попросил его быть моим проквестором, он с готовностью согласился. Не понимаю, почему ты должен чувствовать себя виноватым, Брут. Он счастлив на своем месте.

— Спасибо, — вздохнул Брут.

— А теперь — к делу. Что такого случилось? Почему я должен был явиться сюда?

— Выборы. С дезертирством всеобщего друга Филиппа моральный дух в Риме упал. Никто не поведет их за собой, ни у кого не хватит смелости стать лидером. Вот почему я подумал, что ты должен возвратиться в Рим, по крайней мере до конца выборов. Я не нахожу никого достаточно квалифицированного, кто захотел бы стать консулом. Фактически никто не хочет занимать никакого важного поста, — нервно заключил Брут; он вообще был беспокойным человеком.

— А как же Серторий?

— Ты ведь знаешь, он наш противник. Я написал ему в Синуессу и просил выставить свою кандидатуру в консулы, но он отказался. По двум причинам, хотя я ожидал лишь одной: он все еще претор и должен ждать обычных два года, прежде чем баллотироваться в консулы. Я надеялся уговорить его. И сумел бы, будь то единственная причина. Вторую же я считаю невозможной.

— И какая же вторая причина?

— Он сказал, что с Римом покончено, что он отказывается быть консулом в городе, полном трусов и оппортунистов.