Косметические процедуры бывают такие и косметические процедуры бывают этакие, но маски, которые накладывают на вашу кожу в салоне «У Фантины», – это гарантия (я говорю сейчас опять-таки о невестах) того, что ваши лица расцветут, как флердоранж. А уж мамы невест, а также их тетушки и их – не побоюсь этого слова – бабушки почувствуют себя так, будто только что выкупались в Фонтане Юности…

А ведь когда послушаешь, как Эльфрида говорит, трудно даже представить, что она способна писать этаким штилем.

Она была также одним из авторов, что публиковались под общим псевдонимом Флора Симпсон на «Страничке домохозяек Флоры Симпсон». Женщины со всей округи свято верили, что пишут письма полненькой старушке с завитыми седыми кудельками и улыбкой всепрощения на устах: портрет такой дамы стоял вверху газетной полосы. Однако истина (которую я не должна была разглашать) состояла в том, что ответы, печатавшиеся ниже текста каждого письма, придумывались Эльфридой на пару с человеком, которого она называла Конягой Генри; этот Генри, помимо всего прочего, сочинял некрологи. Свои письма женщины подписывали такими именами, как Утренняя Звезда, Лилия Долин и Сиротка Энни Руни; среди них также встречались Мастерицы Сада и Королевы Посудного Полотенца. Некоторые псевдонимы были так популярны, что приходилось снабжать их порядковыми номерами: Златовласка-1, Златовласка-2, Златовласка-3 и так далее.

Дорогая Утренняя Звезда, писал им в ответ Коняга Генри или Эльфрида. Экзема – вещь ужасно неприятная, особенно в такую жаркую погоду, как сейчас, и я надеюсь, что сода вам действительно помогает. Нельзя сбрасывать со счетов простые домашние средства, но никогда не вредно сходить и к врачу. Рада слышать, что ваш муженек выздоровел и вполне оправился. Было бы куда хуже, если бы в такую погоду вы с ним оба…

Домохозяйки, причисляющие себя к клубу поклонниц Флоры Симпсон, собирались из всех городков и поселков этой части Онтарио и устраивали совместный ежегодный пикник. Флора Симпсон неизменно присылала им особое поздравление, но объясняла, что ее присутствия требуют слишком многие мероприятия, на все она не поспевает и не хотела бы кому-то отдавать предпочтение.

Эльфрида рассказывала, что между собой они вовсю муссировали идею послать туда Конягу Генри в парике и с накладными грудями или чтобы ей самой туда явиться с ухмылкой вавилонской ведьмы (за столом у моих родителей даже Эльфриде не позволялось употребить слово «блудница», пусть это и цитата из Библии) и с цигаркой, приставшей к губной помаде. Да ну, говорила она, нет, в редакции газеты нас бы убили. Да и вообще это было бы слишком жестоко.

Сигареты она всегда называла цигарками. Однажды, когда мне было лет пятнадцать или шестнадцать, она наклонилась через стол ко мне и спрашивает: «А ты не хочешь тоже цигарку?» С едой на тот момент было покончено, а младшие брат с сестрой уже ушли из-за стола. Отец сидит, качает головой. Он в это время как раз начал сворачивать свою.

Я сказала спасибо, Эльфрида поднесла мне спичку, и я впервые закурила при родителях.

Те сделали вид, будто это очень смешная шутка.

– Нет, ты только глянь на свою дочь! – обращаясь к отцу, воскликнула моя мать. После этого она закатила глаза, всплеснула руками и проговорила нарочито слабеющим голосом: – Ах, я падаю в обморок!

– Пора, пожалуй, сходить за плеткой, – сказал на это отец, делая вид, что встает со стула.

То был удивительный момент: Эльфрида как будто превратила нас в совсем других людей. В нормальном состоянии моя мать сказала бы, что вид курящей женщины ей не нравится. Она бы не сказала, что это неприлично или неженственно, – просто что ей это не нравится. А когда она определенным тоном говорила, что ей что-то не нравится, это следовало понимать не так, что она признается в каком-то своем неразумии, а так, что она приоткрывает доступ к ведомому только ей источнику мудрости, непререкаемому и почти священному. В те минуты, когда она прибегала к этому тону, вдобавок напуская на себя такой вид, будто прислушивается к внутренним голосам, я ее особенно ненавидела.

Что до отца, то когда-то в этой же комнате он меня действительно высек – правда, не плеткой, а ремнем – за то, что я нарушила установленные матерью правила и оскорбила ее в лучших чувствах, а кроме того, посмела перечить. Теперь такая порка, казалось, могла произойти разве что в другой вселенной.

Эльфрида загнала моих родителей в угол (в чем я немало ей поспособствовала), но они реагировали так правильно и непринужденно, что все это и впрямь выглядело так, будто нас всех троих – отца, мать и меня – подняли на новый уровень взаимопонимания и уверенности в себе. В тот миг я видела их (особенно мать) способными на такую добрую беззаботность, какой прежде не намечалось и близко.

А все благодаря Эльфриде.

Эльфриду считали женщиной, строящей карьеру. Это делало ее как бы моложе моих родителей, хотя все знали, что они примерно одного возраста. Еще о ней говорили, что она человек городской. Город, принадлежность к которому этим словом обозначалась, в первую очередь имелся в виду тот, в котором живет и работает Эльфрида. Но также и город вообще, то есть не просто определенная совокупность зданий, тротуаров и трамвайных линий и даже не толпа собравшихся вместе индивидуумов. А нечто куда более абстрактное, обобщенное и повторяющееся, что-то вроде пчелиного улья, неистового, но организованного, что-то не то чтобы бесполезное или обманное, но тревожащее и иногда опасное. В такое место люди отправляются лишь по необходимости и всегда рады оттуда вырваться. Впрочем, некоторых город завлекает, как когда-то давно он завлек Эльфриду и как влечет теперь меня – вот прямо сейчас, когда я попыхиваю сигареткой, пытаясь держать ее небрежно, хотя самой кажется, будто у меня между пальцев она выросла до размеров бейсбольной биты.

Никакой светской жизни мои родители не вели, то есть люди не приходили к нам на званые обеды, не говоря уже о вечеринках. Мы, видимо, не удались классом. А вот родители парня, за которого я вышла замуж (лет этак через пять после воскурения за обеденным столом), приглашали на обеды людей, никакими родственными узами с ними не связанных, да и сами хаживали в гости на «вечеринки с коктейлями», как не без пафоса именовались у них вечерние посиделки. То была черта жизни, о которой прежде я только читала в журналах, и в моем представлении уже она одна относила семейство моего мужа к миру почти небожителей.

Что же до моих мамы с папой, то они лишь раздвигали два или три раза в год обеденный стол, чтобы развлечь мою бабушку и теток (старших сестер отца) с их мужьями. Мы это затевали на Рождество и День благодарения, да и то когда была наша очередь; еще, может быть, когда приезжал с визитом какой-нибудь родственник из другой части провинции. Приехавший всегда весьма походил и на тетушек, и на их мужей одновременно и никогда ни в малейшей мере на Эльфриду.

Мы с мамой начинали готовиться к таким обедам загодя, дня за два. Гладили хорошую скатерть, тяжелую, как одеяло, перемывали парадный сервиз, который остальное время собирал пыль в застекленной горке, и протирали ножки стульев в обеденной зале; затем, конечно, делали фруктовое заливное, пекли пироги и кексы – все то, чем должно было сопровождаться главное блюдо – жареная индейка или запеченная ветчина с овощами. Главное, еды должно было быть очень много, и разговоры за столом по большей части велись вокруг нее: требовалось, чтобы собравшиеся без конца ее хвалили, а мы бы их уговаривали съесть еще; они твердили, что больше не могут, просто не лезет, но потом мужья тетушек сдавались, накладывали еще, после чего тетушки тоже накладывали себе еще чуточку, при этом приговаривая, что им столько не осилить, вот-вот лопнут.