Придется терпеливо разъяснять, что глупо думать, что если права – это свобода, долг – это принуждение. Иметь право означает свободу поступать или не поступать определенным образом: право выражать собственное мнение заключается в свободе говорить или молчать, и никакой закон нас не накажет, если мы решим помалкивать; право на объединения заключается в свободе вступать или не вступать в объединения, и никто нас не накажет, если мы решим заниматься своим делом и никуда не вступать; право исповедовать свою религию состоит в свободе исповедовать или не исповедовать ее, и никто нас не заставит иметь ту или иную веру. Можно привести еще множество примеров, но нет причины настаивать, учитывая, что единственное убеждение, в отношении которого сходятся все, – гласит: иметь права значит быть свободными, чем больше число прав, тем шире наша свобода.

Но также верно и то, что, если тот, у кого есть права, не согласится ограничить их нормами – права превратятся в ничто. Это особенно четко объяснил Гвидо Калоджеро: «Какие права были бы у других, если бы мы не чувствовали обязанности признавать их, тем самым ограничивая нашу свободу нормой? Но высшая норма из всех – наша безусловная моральная воля понимать чужую точку зрения, ставить себя на место других: из которой вытекают, естественно, и все остальные врожденные права и высшие принципы этико-юридической жизни… таким образом, нет ни одной формы активного уважения любой возможности для их утверждения в жизни, которая имплицитно не происходила бы из этого нашего радикального долга»[130].

Долг и свобода. Именно нравственная свобода самая ценная, потому что без нее другие свободы вянут и умирают. Чувствовать долг означает считать справедливым или несправедливым какое-то действие или его отсутствие. И именно наша совесть, а не кто-то другой или государство, говорит нам о том, что определенное действие справедливо и, следовательно, мы должны его совершить, или несправедливо и, следовательно, мы должны воздержаться от его совершения. Долг нельзя навязать, нельзя приказать его выполнить: «ты должен долженствовать» или «должен испытывать долг» – фразы, лишенные смысла. Равно как долг нельзя стимулировать обещанием награды или угрозой наказания: «Если ты не должен, я тебя накажу», «Если должен – награжу», – это опять-таки пустые слова. Только мы сами можем возложить на себя долг или, если использовать более классический язык, только наша совесть может потребовать от нас выполнить долг. Хотя это похожие концепции и они часто используются в качестве синонимов, одно дело – долг, другое – обязанности. Мы должны ясно представлять себе это различие, если хотим вернуться на путь свободы граждан. Если долг – это приказ нашей совести, обязанность – это приказ власти. Иначе говоря, за долг мы отвечаем перед самими собой, а значит, перед внутренним голосом совести; за обязательства мы должны отвечать перед внешней инстанцией. Действовать, исходя из принципов, которые мы сами для себя установили, – это самая высокая форма свободы, свободы того, кто сам себе хозяин и подчиняется только себе самому. Мы свободны не вопреки долгу, а благодаря ему[131].

Даже перед лицом репрессивной власти тот, кто морально свободен, таковым и останется, и в чувстве долга он черпает моральную силу для того, чтобы оказывать сопротивление. Есть веские причины полагать, что морально свободный человек не поддается соблазнам двора, потому что не готов думать, говорить, жить, как распорядится господин, но хочет иметь свои мысли, свои слова, свою жизнь. Никогда не лишним будет поразмышлять о том, что две, столь разнящиеся между собой власти, тоталитарная и придворная, имеют в качестве врага морально свободного человека: первая силой принуждает его к молчанию, вторая позволяет ему говорить, но заглушает его голос криками слуг. Если тоталитарные системы создают рядом со счастливыми или смирившимися слугами фигуру подданного, который тяжело переносит отсутствие свободы, двор создает слуг, которые, хотя и испытывают злобу, обиды и зависть, довольны своим положением либо потому, что им нравится быть освобожденными от ответственности, которую влечет за собой долг, либо потому, что они пользуются привилегиями, которых нет у других[132]. Среди последних выделяется фигура слуги-тирана: слуги, который делает все, чтобы отрицать или нарушать права тех, кто хотя бы немного слабее его. Смиренный с сильными, он становится высокомерным со слабыми. Если он может кого-то притеснять и сотворить произвол, он будет это делать безо всякого стыда.

Любой опыт по завоеванию или возвращению свободы требует еще больших преданности и самопожертвования, чем обычное поддержание свободы. Тот, кто правит, идет ли речь о тиранической или тоталитарной власти или о режиме, основанном на милостях и убеждении, никогда не оставит свою главенствующую позицию без того, чтобы всеми силами за нее не побороться. Ему необходимо противопоставить такие усилия, которые в состоянии осуществить только тот, кто рассматривает борьбу за свободу как свой долг. Свидетельства людей, справедливо боровшихся за свободу, сходятся в том, что их толкнули на борьбу и не давали ее бросить чувства долга и негодования, а не интерес или права. Интерес скорее побудил бы их остаться дома и извлечь наибольшие выгоды из положения подданных, слуг или клиентов. Тот, кто полагает, что индивидом движут интерес или материальные потребности, забывает, что во многих случаях ему не так уж плохо живется под властью тиранических, тоталитарных или придворных режимов, если он ищет в жизни только благополучия и почестей. Немного хитрости – качества, в котором Италия никогда не испытывала недостатка, – и из коррумпированных режимов еще легче извлечь выгоду, чем из хорошей республики.

По этой причине крупные деятели национальных или социальных освободительных движений всегда ставили долг выше прав. Когда его пригласили принять участие в подготовке «Всеобщей декларации прав человека», Ганди ответил, что от своей матери, «неграмотной, но очень мудрой», он узнал, что «все права, достойные того, чтобы их заслужить и сохранять, – это права, которые дает исполненный долг», и что было бы просто определить права мужчины и права женщины, если связать каждое право с соответствующим долгом, который нужно сначала исполнить. Таким образом, заключил Ганди, можно легко показать, что «любое другое право – лишь узурпация права, за что не стоит бороться»[133]. Несколько лет спустя Мартин Лютер Кинг возглавил движение за гражданские права в США, апеллируя к долгу бороться за свободу и достоинство каждого человека. Во всех своих речах он подчеркивал, что моральный принцип сильнее насилия, обмана и предрассудков и что интереса недостаточно, чтобы поддерживать движение, перед которым лежит длинный и тяжелый путь.