Он стоял передо мной взъерошенный, худой и длинный, на пороге взрослой жизни, каким когда-то был я. Что же, Пашка, тебе сказать? Объяснить, как устроен мир людей? Найти бы кого, кто бы самому мне это объяснил! Как рассказать тебе о том, что жизнь совсем не такая яркая и разнообразная, какой кажется, глядя из молодости? Что человеческое — это такая клетка, из которой нет выхода, кроме естественного, а попытка самостоятельно выбрать время ухода жестоко карается?

Я достал из кармана сигареты, эту палочку-выручалочку на случай, когда со словами возникает проблема.

Пашка бросил на меня взгляд и вдруг засмеялся.

— У тебя такое же напряженное выражение лица, как когда полз ко мне по льду! Я тогда даже испугался, думал, утопишь, как котенка… Дай закурить!

Академия педагогических наук, если она все еще существует, и лично Макаренко меня бы осудили, но я протянул ему пачку. Чиркнул спичкой, но подносить ее к сигарете не спешил.

— Ты талдычишь про ложь, а того не понимаешь, что люди не говорят правду, чтобы ненароком не обидеть ближнего. Иногда надо элементарно подыграть слабому и даже сморозить заведомую глупость, только бы дать человеку возможность утвердиться, пусть и за твой счет…

Пламя добралось до пальцев, я выронил спичку и схватился за ухо. Физиономия Пашки скривилась, как если бы он долго и упорно жевал лимон.

— Сам-то ты слышишь, что говоришь!.. Что-то я за окружающими такого не замечал! Если, конечно, деликатность не заключается в том, что тебя то и дело норовят пнуть исподтишка ногой. Нет, Стэнли, ты меня врать не научишь! Если только себе, тут ты мастак. Придется, видно, искать кого-нибудь другого, хотя бы твоего дружбана… — Пашка умолк, курил, уставившись перед собой в землю, но я видел, что он колеблется, хочет, но не решается что-то сказать. — Давно собирался тебя спросить… тебе моя мама нравится?

О Господи! Всего я мог ожидать, но только не этого. Слишком много за простым вопросом было недосказанного. Хотя нет, сказанного, и сказанного прямо! И отвечать на него надо было так же прямо, только то, что Пашка хочет услышать, я сказать не могу. Очень было бы здорово, если бы жизнь можно было собирать из элементиков, как лего, только такая мозаика распадается. Картинка получается искусственной, не держится. К горлу подкатил комок, хотелось расслабить узел галстука, который я давно уже не надевал.

— Марина очень милая и заботливая…

— Не притворяйся, ты знаешь о чем я! Как женщина?..

Час от часу не легче! Нет, Пашка, в жизни нет справедливости, а если есть, то высшая, человеку недоступная. Как ты говоришь, со дна помойки нам ее не разглядеть. Мается человек от внутренней неустроенности, не находит себе места. Люди не замечают друг друга, лелея свое одиночество, потому что, выпустив в мир любовь, Господь неудачно пошутил.

— Ладно, можешь не отвечать! — вздохнул Пашка и растер подошвой башмака недокуренную сигарету, и как-то даже отодвинулся.

— Ты же знаешь, я инвалид, меня на приличную работу не возьмут…

— Не надо, Стэнли, — попросил он, — это лишнее…

Мы продолжали сидеть бок о бок, но уже порознь. Возможно, когда-нибудь потом я соображу, как в создавшейся ситуации следовало себя вести, но это будет потом. А пока меня мучило ощущение, что что-то важное, сказанное парнем, я пропустил. Так бывает, когда положишь вещь в непривычное место и знаешь, что что-то пошло не так, а что именно понять не можешь.

— Слушай, о каком еще дружке ты говорил?..

Пашка посмотрел на меня удивленно.

— Дружке?.. — пожал щуплыми плечами. — Ну да, ты же рассказывал, что когда-то был знаком с Хлебниковым! Он у нашей литераторши котируется где-то между Чеховым и Достоевским, клиническая дура о нем с придыханием. Отстой, конечно, вонючий до омерзения, но зато не несет пургу про битые молью человеческие ценности. Посмотришь на всех на вас с вашими правильными словами… — Пашка вздохнул и поднялся с лавки. — Ладно, Стэнли, мне пора, еще надо накропать сочиненьеце! Можно по творчеству Игоря… — как его там? — ну да, Леонидовича, а можно про героизм в обыденной жизни, — усмехнулся кривенько. — Который не востребован, поскольку всегда проще и выгоднее договориться. Как думаешь, если я напишу, что Хлебников — говно и поставлю точку, какая это будет тема?

Протянул мне руку.

— Маман будет звонить, скажи, что осознал!

Я ее пожал.

Пашка направился к выходу из парка. Шел, сутулясь, глядя себе под ноги, обернулся.

— А насчет этой сучки ты прав, мне она теперь по барабану! Да и перепихнулись всего пару раз, делов-то…

Мир, в котором живу, я не понимаю, с этим надо смириться. Принять как факт, как физический закон. Не один я такой, многие без понятия, важно другое. Каждый человек должен совершить в жизни нечто, что бы эту жизнь оправдывало. Чтобы, уходя, он мог сказать: я жил, я не тварь дрожащая, а право имею!

Сердце стукнуло и остановилось, внутри все замерло — я вспомнил, откуда пришли ко мне эти слова, и содрогнулся! Но обратного пути не было, это я понимал с удивительной и какой-то даже хрустальной четкостью. Карты легли и сделать ничего нельзя, даже если бы я очень захотел. Но я и не хотел. Мысли и желания меня покинули, оставив лицом к лицу с предначертанным. Не было необходимости ни оправдывать себя, ни в чем-то убеждать. Не было ненависти, не было страха. Не было ничего, кроме понимания неизбежности того, что должно произойти. Не жертва и не герой, человек наедине с самим собой во Вселенной. Все сошлось, все обрело скрытую до того логику. Бредущему по жизни даются знаки на пути, в моем распоряжении их было предостаточно. Бездумное, почти детское пророчество и преследовавшее меня сомнение, приход Изольды и предсказание гороскопа, а теперь еще расставившее недостающие точки над «i» Пашкино сочинение! Яд отравы проник слишком глубоко, без операционного вмешательства не обойтись.

Не помню, как добрался до ворот парка и сел в трамвай, но на первой же остановке вышел. Не хватало воздуха, лицо горело. Я ловил на себе глумливые взгляды людей. Начинался вечерний час, народ возвращался с работы. Прижавшись спиной к стене здания, я закурил. Не знаю, что думали идущие мимо, наверное их удивляло, что я не прошу милостыню. А я бы попросил, я бы в ногах у них валялся, только единственную милость, в которой нуждался, дать мне они не могли. В висках стучало, дрожали руки, но постепенно я начал приходить в себя… Мною овладевало холодное спокойствие. Кровь отхлынула от лица, кулаки налились свинцовой тяжестью. Я знал где нахожусь, куда и зачем пойду, и уже двигался в людском потоке к метро, как вдруг какой-то озлобленный скотской жизнью работяга вознамерился съездить мне по морде. Движимый жаждой справедливости, он хватал меня за грудки и матерился на всю улицу, но, встретившись со мной глазами, как-то сразу увял и поспешил затеряться в толпе.

В подъезде рассеянным светом покойницкой светила тусклая лампа и пахло кошками. Я поднялся на второй этаж и позвонил в квартиру Нелидова. Долго ждал, пока старик доковыляет до двери. Приходу моему Савелич не удивился, направляясь за покупками, я частенько к нему забегал. Окинул меня изучающим взглядом и, наваливаясь всем телом на клюку, вернулся в комнату. Кряхтя, опустился в кресло.