— Слово, которого Вашему Величеству не следовало бы давать, — сказал с твердостью Друэн де Люис.

— Может быть, — согласился Наполеон, — тем не менее оно дано, и я не могу обмануть всеобщих ожиданий — уж и без того Мексика лежит на мне тяжелым гнетом.

Наполеон глубоко вздохнул. После недолгой паузы он продолжал:

— Я все‑таки хочу попытаться примирить ваши воззрения с моими. Спросите в Вене, не согласятся ли там уступить мне Венецию для передачи ее Италии. Это послужило бы основанием союза с Австрией, который дал бы нам действительный вес и значение в разрешении сложных германских дел.

— Я думаю, что этот шаг ни к чему не поведет, — сказал Друэн де Люис. — Габсбургский дом слишком дорожит Венецией. Впрочем, так как Вашему Величеству угодно, я не замедлю это исполнить.

Император взял письмо со своего стола и, пробежав его глазами, сообщил:

— Саксония настойчиво просит меня не послаблять прусским стремлениям. Я бы не хотел высказываться определенно. Сообщите дрезденскому послу конфиденциально, чтобы он как можно осторожнее намекнул, что от венского кабинета зависит исполнение желания, выраженного саксонским правительством. Желания, которому я вполне сочувствую.

Друэн де Люис поклонился.

— Кроме того, — продолжал император, — необходимо и в Берлине повести конфиденциально речь о гарантиях, которые намерен нам представить Бисмарк, в случае если его планы в Германии осуществятся. Вы знаете, как в Берлине всегда уклончиво относились к этому пункту. От меня хотят заявления требований, которых я не могу и не хочу поставить прямо.

Друэн де Люис снова молча поклонился.

Император встал, и министр последовал его примеру. Наполеон подошел ближе, на лице императора выразилось самое искреннее благоволение:

— Вы недовольны, мой милый Друэн, но поверьте, это самая лучшая политика. Она позволит нам выиграть время, а время — такой фактор в политической жизни, который дает все тому, кто умеет им пользоваться.

— Я знаю цену времени, — отвечал министр, — но, может быть, выигрывая время, мы теряем момент.

Император выпрямился и приосанился.

— В таком случае, — сказал он, — положитесь на мою звезду и на звезду Франции.

— Эти звезды слишком могущественны и слишком лучезарно светят, чтобы не внушать доверия, — сказал министр, кланяясь, но нахмуренное лицо его не озарилось ни одним лучом этих фаталистических звезд. Он взял портфель и спросил: — Вашему Величеству не угодно больше ничего приказать?

— Я не смею удерживать вас дольше, — сказал Наполеон, горячо пожав руку министру.

Когда тот вышел, император долго молчал и думал.

«Я не могу прямо вмешаться, — размышлял он, — надо предоставить события их естественному ходу. Если мое veto пропустят мимо ушей, мне придется вступить в страшную борьбу, и тогда! Надо постараться искусным и осторожным вмешательством обратить шансы в мою пользу».

Он подошел к мраморному бюсту Цезаря, стоявшему на черном пьедестале в углу кабинета, и долго всматривался в изящное изваяние римского властителя. Мало‑помалу глаза его загорелись электрическим пламенем, и он прошептал:

— Великий образец моего дома! Мне еще раз приходится произнести подобно тебе: Jacta est alea! Но, — прибавил он печально, — ты сам бросил кость и мощной рукой заставил ее упасть туда, куда хотел. Мою же кость бросает неумолимая рука судьбы, и я должен брать ее такою, какой она выпадет!

Вошел камердинер и доложил:

— Завтрак императора подан.

Наполеон оставил свой кабинет.

По великолепной аллее, только что опушившейся первой светлой зеленью и ведущей из Ганновера к королевской резиденции Гернгаузен, ехал свежим и прекрасным утром экипаж, быстро приближаясь к золоченой решетке с воротами, ведущими на главный двор королевского дворца.

Когда экипаж остановился у ворот, из него вышел стройный невысокий человек лет тридцати шести, очень белокурый, с длинными, немного подкрученными усами, в черном фраке и сером пальто.

Этот человек вошел в боковой подъезд старого курфюрстского и королевского дворца, миниатюрного подражания Версалю, созданного творчеством знаменитого Ленотра, и вступил в длинный коридор, который вел прямо к кабинету короля Георга V. Перед этим кабинетом, имевшим непосредственный выход в сад, сидел дежурный камердинер. Направо находилась приемная комната для господ, ожидавших аудиенции у короля, по странной игре случайности сплошь увешанная изображениями прусских великих людей. Рядом с портретами во весь рост Блюхера и Цитена раскинулся на всю стену драматический эпизод заальфельденского поражения и на первом плане — прусский принц Людовик‑Фердинанд.

— Король один? — спросил вошедший.

Камердинер встал и, сняв с него пальто, отвечал на ломаном немецком языке, с сильным английским акцентом:

— У Его Величества тайный советник Лекс.

— Доложите обо мне.

Камердинер громко стукнул в дверь короля. Чистый, приятный голос Георга V отозвался: «Come in!»[33]

Камердинер вошел и через несколько минут вернулся.

— Король просит господина Мединга подождать минуту. — И он отворил дверь в приемную, куда и вошел господин Мединг, член правительственного совета и государственный секретарь.

Приемная была пуста, и вошедший сел на широкий диван.

Через пять минут дверь снова отворилась, и появился пожилой, немного сутуловатый человек, со снежно‑белыми волосами и усами, в ганноверском генеральском мундире с золотыми аксельбантами. Это был генерал‑адъютант Чиршниц, правая рука короля в военном деле. Мединг приподнялся со словами:

— С добрым утром, ваше превосходительство.

— Здравствуйте, здравствуйте! — отвечал генерал, кладя на стол большую сложенную карту. — И вы так спозаранку? Придется долго ждать? Надеюсь, вы не надолго.

— У короля тайный советник Лекс, и он, вероятно, пишет письма. Как долго это продолжится, неизвестно. Что же касается меня, то я не отниму у короля много времени.

Генерал плюхнулся в кресло и глубоко вздохнул.

— Знаете, любезный Мединг, сколько мне приходилось ждать в моей жизни? — И он вопросительно посмотрел на своего собеседника.

Мединг только пожал плечами в знак недоумения.

— Восемь лет, семь месяцев, три недели и четыре дня! — отчеканил громко генерал.

Мединг не мог удержаться от улыбки.

— Прекрасная школа терпения, ваше превосходительство.

— У меня есть книжечка, — продолжал генерал, и в тоне его звучали не то юмор, не то горечь, — в которую я вписывал каждый день, сколько времени мне приходилось проводить в приемной. До сегодняшнего дня итог составляет восемь лет, семь месяцев, три недели и четыре дня. Что вы на это скажете? Говорят, мне шестьдесят восемь лет, но это неправда — я прожил только пятьдесят девять лет пять месяцев одну неделю и три дня, остальное время я ждал.