Кодекс и которая хранится в музее Лувра в Париже); священнические стелы, на которых жрецы приказывали высекать перечни своих привилегий145. Однако великой эпохой надписей стала эпоха древних Греции и Рима, по поводу чего Луи Робер сказал: «О Греции и Риме можно говорить как о цивилизации эпиграфики»146. Надписи в храмах, на кладбищах, на площадях и улицах городов, вдоль дорог и даже «среди гор, в великой глуши», умножались и заполняли греко-романский мир благодаря наличию в нем исключительного стремления к меморизации и увековечению воспоминаний. Камень, чаще всего мрамор, становился носителем груза памяти. Эти «архивы из камня» придавали функциям архивов в собственном смысле слова характер настойчивой публичности, демонстрации лапидарности воплощенной в мраморе памяти и ее долговечности.

Другой формой памяти, связанной с письменностью, является документ, зафиксированный на некоем носителе, специально предназначенном для письма (имеются в виду попытки использования для этих целей кости, ткани, кожи, пепла, а также письмо на глине или воске, как в Месопотамии, бересте, как в Древней Руси, пальмовых листьях, как в Индии, либо панцирях черепах, как в Китае, и, наконец папирус, пергамент и бумага). Важно подчеркнуть, как я уже пытался это показать147, что любой документ содержит в себе черты памятника и что не существует коллективной памяти в чистом виде.

В документе такого типа письменность выполняет две главные функции: «одна из них заключается в накоплении информации, которая позволяет устанавливать общение через время и пространство и обеспечивает человека средствами фиксации, запоминания и констатации», а другая состоит в «обеспечении перехода из области аудирования в область визуальную», в предоставлении возможности «иного истолкования, перестройки и исправления фраз и даже отдельных слов»148.

По мнению Андре Леруа-Гурана, эволюция памяти, связанная с появлением и распространением письменности, существенным образом зависит от социальной эволюции, в особенности от урбанизации: «С началом распространения письменности коллективная память разорвала с традиционной направленностью своего развития лишь ради того, что представляло интерес для фиксации исключительным образом в рамках зарождающейся социальной системы. Таким образом, не следует считать простым совпадением, что письменность фиксирует то, что не создается и не живет нормальным образом, а образует костяк урбанизированного общества, средоточие вегетативной системы которого находится в области связей, возникающих между производителями, небесными или человеческими, и правителями. Новшество обращено к вершине этой системы и выборочно охватывает финансовые и религиозные акты, посвящения, генеалогии, календарь - все то, что в новых структурах городов не может быть полностью зафиксировано в памяти ни в форме последовательностей действий, ни в виде товаров»149.

Великие цивилизации в Месопотамии, Египте, Китае или доколумбовой Америке первоначально использовали записи для календаря и определения расстояний. «Сумма фактов, которые должны сохраняться последующими поколениями», ограничивается религией, историей и географией. «Ткань воспоминаний образует тройственная проблема времени, пространства и человека»150.

То же самое относится к городской и царской памяти. Не только «столичный город становится основанием небесного мира и очеловеченного пространства» - добавим: и очагом политики памяти, - но и сам король на всей подвластной ему территории осуществляет программу запоминания, центром которой он сам и является.

Правители учреждают институты памяти: архивы, библиотеки, музеи. Цимри-Лим (ок. 1782/1759) превратил свой дворец в Мари, где было найдено бесчисленное множество табличек, в архивный центр. Раскопки на холме Рас-Шамра в Сирии позволили обнаружить в здании царских архивов Угарита целых три хранилища: дипломатический, финансовый и административный архивы. В том же дворце во II тысячелетии до Р. X. находилась некая библиотека, а в VII в. до Р. X. стала знаменитой библиотека Ашшурбанипала в Ниневии. В эллинистическую эпоху блистали большая библиотека в Пергаме, основанная Атталой, и знаменитая Александрийская библиотека, соединенная со замечательным Музеем, творением Птолемеев.

Благодаря тому что цари приказывали составлять, а иногда и высекать на камне (по крайней мере в извлечениях) «Анналы», в которых повествовалось об их подвигах, царская память подводит нас к той границе, за которой память становится «историей»151 152.

До середины II тысячелетия на Древнем Востоке существовали только династические списки и легендарные повествования о царях-героях, таких как Саргон или Нарам-Сим. Позже монархи поручают своим писцам составлять более подробные повествования о своем царствовании, в которых рассказывается о военных победах, о благодеяниях как проявлениях их справедливости и о продвижении вперед в области права - о трех областях, достойных служить запоминающимися примерами для грядущих поколений. Как видно, начиная с изобретения письменности, происшедшего незадолго до начала III тысячелетия, и вплоть до завершения в римскую эпоху правления местных царей в Египте непрерывно составлялись царские «Анналы». Однако бывший, несомненно, единственным их экземпляр, сохраненный на недолговечном папирусе, исчез. Осталось лишь несколько выдержек из него, высеченных на камне .

В Китае древние царские летописи, написанные на бамбуке, без всяких сомнений, датируются IX в. до н. э. Они содержали главным образом вопросы, заданные оракулам, а также их ответы, что и составило «обширный свод рецептов управления», и «функция архивиста в дальнейшем постепенно переходит к прорицателям, поскольку они были хранителями памятных событий, присущих каждому царствованию»153 154. Наконец, память, связанная с обрядом погребения, как о том свидетельствуют в том числе и греческие стелы и римские саркофаги, сыграла определяющую роль в развитии портрета.

Коллективная память, в особенности «память искусственная», при переходе от устной формы ее сохранения к письменной претерпевает глубокие изменения. Джек Гуди считает, что возникновение мнемотехнических приемов, способствующее запоминанию «слово в слово», связано с письменностью (cf. supra). Но он полагает, что существование письменности «предполагает также изменения внутри самого психизма» и «что речь идет не просто о новом техническом навыке, о чем-то, сравнимом, к примеру, с мнемотехнически приемом, а о новой интеллектуальной способности^. Сердцевиной новой деятельности разума Джек Гуди считает список - последовательность слов, понятий, жестов и приемов, используемых для установления определенного порядка, - который позволяет «деконтек-стуализировать» и «реконтекстуализировать» словесные данные по образу «лингвистического рекодирования». Опираясь на этот тезис, он напоминает о значении для древних цивилизаций лексических списков, глоссариев, трактатов по ономастике, основанных на мысли о том, что назвать - это значит знать. Он подчеркивает значение шумерских списков, получивших название «Прото-Изи», и видит в них инструменты распространения влияния Месопотамии: «Данная разновидность метода воспитания, в основе которой лежало запоминание лексических списков, использовалась на территории, выходившей далеко за пределы Месопотамии, и играла важную роль в распространении месопотамскои культуры и в том влиянии, которое она оказывала на соседние регионы -