Собственная картотека Кобер свидетельствовала о послевоенном дефиците бумаги. В письмах конца 40-х годов она выражала досаду по этому поводу: бумага, которую удавалось достать, была настолько плоха, что на ней с трудом можно было писать чернилами. Еще хуже дела обстояли в Европе. В июне 1947 года, после возвращения домой из Англии, Кобер вспоминала:

Увиденное поразило Алису Кобер. В конце 40-х годов она отправила не одну посылку заокеанским коллегам, с которыми никогда не встречалась: кампания одинокой женщины, стремящейся хоть как-то компенсировать послевоенный дефицит. Одним из постоянных получателей посылок был Йоханнес Сундвалл, финский ученый, который осмелился бросить вызов Эвансу, опубликовав некоторые из кносских надписей. Из всех, работающих в той же области, Сундвалла Алиса Кобер уважала больше всего. Его подход к дешифровке напоминал ее собственный: осторожный и основательный. Сундвалл был гораздо старше: в начале 1947 года, когда они начали переписываться, ей было 40 лет, а ему около 70-ти. Хотя они так и не встретились, ее письма – теплые, искренние и нехарактерно девичьи – заставляют предположить, что Сундвалл стал ее духовным отцом в науке и одним из немногих людей, которые, подобно Джону Франклину Дэниелу, по-настоящему ее понимали.

Кобер давно восхищалась работой Сундвалла, однако во время войны связаться с Финляндией было невозможно. Так что она очень удивилась полученному в январе 1947 года письму:

Она ответила с пылом школьницы, получившей письмо от кинозвезды:

Кроме статей Кобер отправила Сундваллу много посылок. В одной был “кофе в зернах и немного растворимого «Нескафе». Последний не особенно хорош, зато хранится дольше. Однако банку нужно держать закрытой, иначе он впитает влагу из воздуха и станет твердым, как камень”. В другой раз она отправила апельсин, покрыв его для сохранности воском. В третью посылку она положила “Нескафе”, сахар, апельсины и ромовые конфеты и написала на более привычном для Сундвалла немецком языке:

Благодарный Сундвалл, поглощая один из ее даров, сфотографировался и отправил ей снимок. Она ответила почти кокетливо: “Мы с мамой решили, что на этой фотографии вы попиваете «Нескафе», и были рады, когда ваше письмо подтвердило эту догадку. Вы уверены, что, назвав свой возраст, не ошиблись лет на двадцать? Судя по снимку, вам не более пятидесяти”.

Несанкционированная публикация Сундваллом надписей в 30-х годах очень помогла Кобер, иначе у нее не было бы достаточно материала даже для предварительных выводов. А книга Сундвалла “Кноссцы в Пилосе”, которая содержала дополнительные надписи, оказалась невероятной удачей. Она вышла в Финляндии в 1940 году, но Кобер удалось раздобыть экземпляр лишь в 1947 году. Когда она наконец получила книгу, то “провела два очень счастливых дня… копируя надписи”.

Эта книга также сыграла роль в подготовке Кобер к поездке в Англию. Несколько недель копируя надписи Сундвалла, она тренировалась, как спортсмен готовится к Олимпиаде. “Я засекала время, – писала она Майрзу в феврале 1947 года. – Думаю, за двенадцать часов я могу скопировать 100–125 надписей”.

Удалось бы скопировать больше, если бы, как говорила сама Кобер, пальцы не коченели от холода: Майрз предупредил, что температура в помещениях по всей Великобритании была невыносимо низкой из-за нехватки топлива. “[Майрз] в каждом письме упоминает о «дикой холодрыге» и, по-видимому, ограничивается своей комнатой – не только из-за болезни, но и из-за недостатка топлива, – пишет она в феврале Джону Франклину Дэниелу. – Я чувствую вину при мысли, что могу работать здесь в уютном теплом доме. Я прекрасно помню, каково это – работать, когда температура не поднимается выше 55–60 °F [13–16 °C]”.

К 6 марта Кобер достигла состояния спокойной уверенности. “Что успею, то успею, – написала она в тот день Майрзу. – Пробираясь сквозь снег или дождь, 13 марта я окажусь в Оксфорде – и буду счастлива”.

7 марта, запасшись письменными принадлежностями и теплой одеждой, Кобер взошла на борт “Квин Элизабет”. В шестидневном путешествии она собиралась заняться древнеегипетским.

Алиса Кобер не взяла с собой гору публикаций о линейном письме Б, которая накопилась за полвека после раскопок Эванса. “Почти все, что написано о минойцах, бесполезно, – писала она Майрзу еще из Нью-Йорка. – А действительно полезное я знаю наизусть”. Кобер была слишком скромна, чтобы прибавить: самым важным вкладом была ее собственная – вторая из трех главных работ – статья, только что опубликованная в “Американском археологическом журнале”. Годом публикации статьи значился 1946-й, но из-за послевоенных затруднений номер вышел из печати как раз перед поездкой Кобер в Англию. В статье “Склонение в линейном письме Б” она вернулась к аспектам, на которых остановилась в статье 1945 года.

Ранее Кобер показала, что минойцы говорили на флективном языке. Теперь речь шла о выводах из этого наблюдения, которые будут иметь огромное значение для дешифровки. Кобер продемонстрировала, что происходит, если флективный язык записывается с помощью слоговой письменности.

В этой драме участвовало три “действующих лица”. Первым была минойская основа слова, наподобие английской основы существительного “поцелуй”, kiss-. Вторым был суффикс, присоединяющийся к минойскому слову, -es в форме множественного числа английского существительного kisses. Третьим был знак линейного письма Б, который соединял основу и суффикс. Если бы английское слово было записано с помощью слогового письма, то первый знак, репрезентирующий слог -se-, использовался бы для записи последнего согласного основы (kiss) и первого гласного (-es) в слове kisses.