– С лапшой. Лапша – это отлично.

– Только давай им сперва позвоним! – Она нетерпеливо подергала меня за свитер. – Давай, сообщишь, что доехал! Я хочу поздороваться с внучкой!

– Ладно, – согласился я с деланой бодростью. – Я только вещи разложу, и позвоним.

Когда она вышла из комнаты, я закрыл дверь и сел на кровать. Посмотрел на экран мобильного: ни звонков, ни сообщений. Но я человек хитрый, я позвонил на домашний.

– Алло? – с французским прононсом ответил голос, явно принадлежащий моей супруге.

– Анна, это я.

– А, ты доехал…

– Да.

Молчание.

– Слушай, мама очень хочет поговорить с Камиллой, поэтому я и…

– Да, хорошо.

Она позвала Камиллу, трубка легла на стол и вскоре была поднята маленькими ручками.

– Бабушка?

– Нет, зайка, это я.

– Ой, пап, привет! А я поймала песчаных угрей!

– Молодчина! Вы их есть будете?

– Да, мама сейчас их жарит. А ты прямо до бабушкиного дома на пароме доехал?

Я рассмеялся:

– Нет, бабушка живет не у моря. Я на машине ехал.

– А… Ясно.

Я воспользовался паузой в разговоре, чтобы прислушаться к звукам на заднем плане. Я представлял напряженную позу Анны, думал, одна ли она готовит, или Инес хлопочет на кухне вместе с ней.

– Как дела у мамы?

– Она тоже поймала рыбу. А дай мне теперь с бабушкой поговорить.

У меня упало сердце.

– Конечно, милая. Сейчас дам ей трубку.

Я открыл дверь и обнаружил маму в коридоре нервно теребящей руки, с которых она наконец сняла прихватки.

– Это моя маленькая Кам-кам? – спросила она, просияв.

Я снова закрылся в комнате, слушая, как журчит за дверью их беседа. Дочка была в прекрасном настроении. Значит, Анна ей пока ничего не сказала о нашей ссоре. Ссоре… Какая уж это ссора, это всемирный потоп.

После ужина мама мыла посуду, а мы с папой сидели в гостиной на диване – таком старом, что он заслуживал отдельной статьи в семейной энциклопедии.

«Оранжевый диван в цветочек, прибл. 1953 г. Продавленный и обветшавший, этот винтажный оранжево-зеленый диван тем не менее является неизменной усладой для всего семейства Хэддонов – особенно для Джорджа, который любит выкурить на нем сигару по случаю победы „Арсенала“. Свидетельства этой давней традиции – прожженные в обивке дыры – вы видите на северо-западном подлокотнике рядом с журнальным столиком, на котором Эдна Хэддон держит блюдце соленых орешков».

– Шерри? – предложил папа, направляясь к пустой книжной полке, которая служила в доме баром.

– Можно.

– Тебе к нему сыру или что там у вас, французов, полагается?

Я рассмеялся и принял у него маленький бокал:

– Ничего не надо, пап. И так хорошо.

– Ну? – произнес он, устраиваясь в кресле у телевизора. – Какие новости? Анна говорила, твоя последняя выставка имела большой успех.

Моя вежливая жена свято блюла традицию воскресного общения с родителями. Если тесть с тещей не уезжали в Бретань, каждое воскресенье мы обедали у них в пригороде Парижа, и в паузе между основным блюдом и десертом Анна звонила моим и рассказывала, как у нас прошла неделя и что намечается на следующей. В этом плане она на удивление внимательна.

– Да, купили довольно много картин по очень хорошим ценам. А потом я вляпался в эту историю. – Я махнул рукой в сторону гаража за окном, где теперь стояла машина с «Медведем».

– Ясно, – ответил папа, как будто ему действительно что-то было ясно. – И сколько ты у нас побудешь?

Я потянулся к бокалу:

– Не знаю, как пойдет. Вообще я должен привезти «Медведя» покупателю во вторник, но я хочу перенести встречу на пораньше.

– Ты же говорил, что от тебя потребовали приехать раньше.

– Ну да. – Я отпил. – Но пока я сюда ехал, там опять все переиграли.

– Понятно… – задумчиво протянул папа. – Вернее, честно говоря, не очень. А у Анны как дела?

Я поскреб затылок.

– Хорошо. Ну, то есть как всегда: устала, заработалась… У нее новое дело. Группа свежеиспеченных мамаш, не подозревавших, что во время беременности следует воздержаться от вина, требуют лепить на этикетки огромный логотип.

– Они больные?

Я чуть не поперхнулся шерри:

– Что?! Да нет, пап, они не больные, они просто… даже не знаю, как назвать. Недостаточно просвещенные.

Мы допили шерри, слушая звон посуды из кухни.

– Насчет второго-то не думаете?

– Господи… – Я встал и пошел за бутылкой.

– Ну, лично я жалею, что мы в свое время не собрались. Когда мы об этом задумались, тебе было уже семь. Камилле сейчас сколько, пять?

– Пять.

– Вот, сейчас или никогда. У меня с братьями разница в два года – и это считай, что никакой. У Эдны с Абигейл пять лет, и они почти не общаются.

– Если так, то нам уже поздно.

Папа сдвинул брови.

– Возможно.

Я вздохнул и снова сел. Шерри согрело меня – как и жаркое, которое никак не могло улечься внутри. Мне захотелось выложить отцу всю правду, попросить у него совета. В конце концов, он ведь тоже попался на измене. Хотя я и не знаю, как далеко там все зашло, но наверняка достаточно для того, чтобы он имел мнение о необходимых действиях в такой ситуации. Но тут в дверях, вытирая тарелку, появилась мама.

– А на завтра у тебя какие планы, милый? Я бы показала тебе, что нового в Гейдбридже. Парк теперь просто чудесный.

Сославшись на усталость после дороги, я пожелал родителям спокойной ночи и заверил, что с удовольствием съезжу с ними в Гейдбридж в любую погоду. Закрылся в комнате, сел под плакатом с «Грязным Гарри» и схватился за голову. Судя по спазмам в горле и подозрительной влажности в носу, я собирался заплакать.

Довольно странно, что и я, и моя жена в своих семьях были единственными детьми. По крайней мере в кругу моих знакомых такой расклад – определенно аномалия. В случае с Анной это особенно странно. Порядочные буржуа, особенно религиозные, как правило, обзаводятся потомством вплоть до пяти отпрысков в курточках «Барбур». Однако мать Анны постигло вторичное бесплодие, зачать второго ребенка они не смогли. Это была запрещенная тема, видимо, связанная с глубоким чувством вины и стыда, потому что оба мечтали о большой семье. Я спрашивал Анну, почему они не усыновили ребенка. Она ответила, что мать хотела, но отец был против. Он видел в этом нечто позорное – все равно что выставить свои неудачи из спальни на всеобщее обозрение.