– Когда я вернусь за вами сюда, чтобы отвезти вас в новый дом, то обещаю вам найти такую семью, которая примет вас обоих, вы вернете эти колечки мне, договорились? А теперь бегите, ищите себе места.

Оставшись одна, она опустила руки в карманы в поисках перчаток: без кольца она вдруг почувствовала себя как будто не совсем одетой. Она уже натягивала перчатку, когда вернулась Клара. Труус была так занята разговором с сестрой и братом, что даже не заметила, что Клары нет рядом.

– Ну вот, все и устроены, – заговорила Клара. – А то я уже подумывала, не взять ли малютку Адель к себе.

Труус натянула вторую перчатку. Не спеша, одну за другой, застегнула мелкие перламутровые пуговички.

– Они и Адель взяли? – наконец выговорила она.

– Кто же откажется от такого милого ребенка? – ответила Клара, судя по голосу, взволнованная не меньше Труус. – Но так даже лучше. Ведь настанет время, когда мне пришлось бы вернуть девочку матери, и как бы я тогда расставалась с ребенком, которого полюбила? Это разбило бы мне сердце. Верно, Труус?

Штефан взобрался на фонарный столб, чтобы лучше видеть. Люди повсюду: на улицах, в окнах домов, на крышах, на ступеньках Бургтеатра, по всей Адольф-Гитлер-плац, как на днях переименовали Ратхаусплац, – размахивали нацистскими флагами, вскидывали руки в нацистском приветствии. Вся Вена, казалось, пульсировала от радостных криков и звона церковных колоколов. Гитлер, стоя в открытой машине, держался за ветровое стекло одной рукой и махал другой. Две длинные вереницы авто тянулись за ним по Рингштрассе, их сопровождал мотоциклетный кортеж, тесня толпу к тротуарам. Головная машина свернула к отелю «Империал». Гитлер ступил на красную дорожку, поздоровался с кем-то за руку и скрылся за резными дверями. Штефан продолжал наблюдать: пустая машина, закрытая дверь, тени за окнами большого номера второго этажа – все это он видел, прильнув к фонарному столбу над головами толпы.

Гитлер сел на диван в гостиной номера под названием «Королевский» – высокие потолки, красные занавеси и белая с золотом мебель, слегка, впрочем, обветшалая. В Вене было полно мест и роскошнее этого, но он и слышать о них не хотел.

– Когда я жил в этом городе, венцы часто говаривали: «После смерти дайте мне уголок на небе, откуда я буду смотреть на Вену», – начал он, когда его ближайшее окружение расселось вокруг него, а Юлиус Шауб опустился на колени и стал снимать с него блестящие черные сапоги. – Но для меня это был город, гнивший в собственной роскоши. Деньги здесь делали только евреи, их прихлебатели и те, кто готов был работать на них. Я и многие такие, как я, почти голодали. Вечерами, когда нечем было заняться и не было денег, чтобы купить книгу, я приходил сюда, к этому отелю. Смотрел, как подъезжают к парадному входу автомобили и конные экипажи, наблюдал, с каким почтением кланяется прибывшим седовласый швейцар. Снаружи было видно, как сверкают в холле хрустальные люстры, но никто, даже швейцар, не удостаивал меня и взглядом.

Шауб поднес Гитлеру стакан горячего молока, Гитлер сделал глоток. Другие ели. Есть и пить в присутствии Гитлера разрешалось сколько угодно, курить было нельзя.

– Как-то вечером поднялась ужасная метель, и я нанялся расчищать дорожку перед отелем, чтобы заработать, – продолжал он. – Габсбурги – не кайзер Франц Иосиф, а Карл и Цита – вышли из экипажа и величаво проплыли по красной дорожке, которую я только что очистил от снега. Мы с другими работниками то и дело скидывали шапки всякий раз, когда прибывали аристократы, хотя те на нас даже не глядели.

Гитлер откинулся на спинку дивана, вспоминая тонкие ароматы женских духов, витавшие в морозном воздухе в те дни, когда он убирал перед отелем снег. Для женщин, которые ими пахли, он сам был тогда не более интересен, чем снежная каша, которую он откидывал лопатой.

– Руководству отеля не хватило приличия даже для того, чтобы выслать нам горячего кофе, – сказал он. – Всю ночь, как только ветер заметал снегом красную дорожку, я брал метлу и выходил ее расчищать. Каждый раз я заглядывал в ярко освещенное нутро отеля, слушал музыку, которая неслась оттуда. Меня разбирало зло, хотелось плакать, и я поклялся себе, что настанет день, когда я вернусь, пройду по красной ковровой дорожке и войду в отель, где в ту ночь танцевали Габсбурги.

ВЕНСКАЯ НЕЗАВИСИМАЯ

БРИТАНИЯ ПРЕДПРИНИМАЕТ ШАГИ К ЗАКРЫТИЮ СВОИХ ГРАНИЦ ДЛЯ ЕВРЕЙСКИХ ИММИГРАНТОВ

Большинство других стран уже ограничили иммиграцию

Кэте Пергер

15 марта 1938 года. На фоне обрушения лондонского стокового рынка после новости о захвате Австрии Германией британский премьер-министр потребовал от кабинета министров ужесточить требования к выдаче въездных виз для всех граждан Рейха.

Британский совет по вопросам немецкого еврейства, существующий при поддержке банков Ротшильда и Монтегю, длительное время гарантировал, что еврейские беженцы в Англии не станут финансовой обузой для британских налогоплательщиков. Однако оккупация немцами Австрии может привести к значительному увеличению потока иммигрантов, для которых прежняя финансовая помощь будет недостаточной.

Британия также приостановила иммиграцию еврейских рабочих в Палестину до улучшения экономических условий. По распоряжению Уильяма Ормсби-Гора, британского государственного секретаря по делам колоний, не более 2000 евреев с независимыми средствами получат разрешение на въезд в колонию в ближайшие шесть месяцев.

Когда Труус и Йооп вошли в кабинет с табличкой «Центральный британский фонд помощи германскому еврейству» в лондонском отеле «Блумсбери», им навстречу поднялась из-за стола женщина, одетая с безупречной элегантностью.

– Хелен Бентвич, – представилась она; модуляции отшлифованного богатством голоса смягчались сознанием социальной ответственности. – А это мой муж Норман. Мы здесь не придерживаемся формальностей, если, конечно, вы не настаиваете.

Но Труус была не в том положении, чтобы настаивать на чем-либо, и потому просто сказала:

– А это мой муж Йооп. Что бы мы без них делали?

– О, куда больше, чем с ними, я уверена! – ответила Хелен, и все рассмеялись.

Да, подумала Труус, сразу почувствовав себя как дома в этом кабинете, немного обветшалом, но все еще ненавязчиво элегантном, где так к месту были и стол, и бюро эпохи рококо, и кресла с вытертой гобеленовой обивкой. Хелен Бентвич, как и милый господин Тенкинк в Гааге, из тех, кто не скажет нуждающемуся «нет», пока будет существовать хотя бы малейшая возможность сказать «да». Хелен происходила из семьи Франклин, представители которой были банкирами, как Йооп, только в большей степени: их обширное англо-еврейское родство, доходившее до Ротшильдов и Монтегю, включало в себя не только множество влиятельных мужчин – банкиров и глав крупных компаний, баронов и виконтов, членов парламента, – но и женщин. Мать и сестра Хелен были видными суфражистками, а сама Хелен, пока ее муж служил генеральным атторнеем Палестины, работала палестинским корреспондентом газеты «Манчестер гардиан», а теперь была избранным членом муниципалитета города Лондона.