Догуливал до рю Муфтар.

— Конечно же, Муфтар, — услышал Вика про себя Лёдикин голос. — Ты помнишь Муфтар?

— Да, я помню Муфтар, — ответил Вика воображаемому Лёдику, — мне говорили, что улица проложена древнеримскими легионерами. В моей фантазии именно они примостили сосновую шишку над кабачком Атоса и Арамиса на площади Контрэскарп. Помню и твой крохотный ресторан там же рядом на углу рю Монтань-Сент-Женевьев, и вверху была церковь Сент-Этьен-дю-Мон, и я все думал о деде — как было бы здорово, если бы ты и дедик, побратимы, попросту хотя бы раз вдвоем смогли, как вам мечталось, усесться в этом ресторане и заказать там чего-нибудь замечательного, запивая белым вином… «Беспоследственным винишком», как любил говорить ты, Лёдик.

…Ну, а до Малакофф было длинное скитание «по гостям». На одну из этих неведомо чьих временных квартир в феврале и пошел к нему, плакать вместе, пятнадцатилетний Вика. Телеграмма о смерти деда была вложена в школьный дневник.

Он шел, портфель тянул руку, по обжитому району, от места, где находилась их с мамой и Ульрихом… теперь уже только с Ульрихом квартира. С мелкой, белой, в завитках, перекошенной и асимметричной площади Сен-Жорж, на которой поворачивает от Монмартра прямо на театр, с риском для идущих со спектакля граждан, поскрежетывающий автобус. Не трамвай. Но тормоза свистели трамвайно. Все почти как в Киеве. Сколько вечеров он, не решаясь спуститься в город, площадь Сен-Жорж с балкона изучал!

От заменившего собой древний фонтан, страстно полюбленного Лёдиком памятника Гаварни в середине площади («Какой милый, чудный памятничек с персонажами карнавала — ну что за прелесть памятники с персонажами — Крылов в Летнем саду с мартышками и мишками, Дюма-пер на площади Мальзерб — там такой лихой д’Артаньян, и так хочется на его фоне сняться, правда, Вика?») Вика поначалу брал курс на рю Каве. Нервы были натянуты, Вика на ходу терзал свободной рукой оттопыренное левое ухо с досадным прыщом на козелке, которого жутко стеснялся: вот уж некстати, прыщ в трагический момент, — и выбирал маршрут потише и побезлюднее. Чтоб не соваться на бульвар Рошешуар. И особенно не попадать под эстакаду. Как-то не так болезненно, если придерживаешься рю Клозель и тенистой авеню Трюден. После чего уже легко. Дальше густые переулки. Там фасады беспрерывно красили. Перекликались рабочие, нависали ремонтные сетки.

Протащившись двадцать минут или полчаса, Вика доплелся до Пуассоньер и закашлялся от едкой пыли. Почихал и понял, что, оказывается, плачет опять.

Лёдик встретил Вику в захламленной прихожей. Старинная вешалка проседала под советским количеством пальто и шарфов, осеняющих тапковый курган. Удивительно, как европейскую барскую квартиру заезжий писатель за два дня преображает в нечто коммунальное.

Плетнёву очень нравилось в новом обиталище. Блеск! Намерзнувшийся и не мывшийся в шестом арондисмане Лёдя ежедневно возлегал в хозяйской ванне по целому часу в день «не хуже Жана Марэ».

Говорить они поначалу не могли, сидели молча на диване. Лёдик сказал, что парень вырос и его не узнать и что очень своевременно Вика развел прыщи. Значит, производит достаточно взрослых гормонов.

Что сна по ночам порядочного нет, приходится выпивать крепенько, чтобы хоть как-нибудь всхрапывать. Что непростительно ему было уезжать, оставляя в Киеве Симу.

Такой политический отъезд был — как ни кинь, смерть. Но смерть постучалась еще до отъезда к его другу. Надежды на выздоровление не было. Лёдик понимал, что ему невозможно уезжать, и просил отсрочки.

— И экие же гниды! Знали, что по смертельному месту бьют! Но ни на день не дали остаться на глубокоуважаемой родине. Обыск, запугивания, сосульки, вызовы в высокий кабинет со словами: «Ехать придется, на запад или на восток. Выбирайте». После «выбирайте» тот майор картинно так помолчал, а потом добавил, точно в фильме: «На запад лучше». Вот тебе, Викуша, все! Ну, еще фортепьянный проигрыш, музычка на финальных титрах.

Строптивый Плетнёв все-таки пробовал цепляться. Задействовал крайние ресурсы — знакомства с товарищами из ЦК. С кем он прежде сидел в президиумах. Ездил на симпозиумы за границу от лица «цвета советской прогрессивной литературы». Праздновал Сталинскую.

Однако эти знакомства, как выяснилось, утратили силу.

Плетнёв был даже готов, по его словам, пойти на относительный компромисс с «верхами». Потому и поехал в ноябре в Переделкино на поклон к Левкасу. Знаешь Левкаса?

— Что, ты даже имени его не слышал? Забавно. Ну, когда-нибудь познакомитесь. Лео Левкас — знаменитый агент влияния. В Москве. Занятная штучка. Посредник между интеллигенцией и ГБ, между Россией и Западом. Везде торчит: в Доме литераторов и в Доме кино, на приемах в посольствах и в клубах корреспондентов. У него имеется и офис в бывшей гостинице «Люкс», ныне «Центральной», напротив Кремля, в гадюшнике международного шпионажа. Именно туда Левкас приглашает писателей на собеседования перед заграничными вояжами. Вознесенского и Евтушенко, Олжаса Сулейменова и Константина Симонова. Некоторые уклоняются от встреч, но Левкас вездесущ. Не обойдешь. Предлагает помощь, чтобы художники слова на Западе не оконфузились перед прессой. Есть же готовые формулы! Советует, как лучше отвечать на вопросы про Венгрию и про Чехословакию. А когда возвращаются, заботливый Левкас опять-таки подсаживается к ним в ЦДЛ за столик. Спрашивает, как погуляли. Снимает, пока в замоте не подрастеряли, впечатления о загранке. Ясное дело, для себя тоже рыбачит о «предметах разработки». Но умело. Лощеный. Не то что те уроды, которые трясли меня в киевской Спилке писателей после вояжа в США. Я тут по радио выступал, ты слышал? Как они со мной, что называется, собеседовали?

— Нет, я не слышал, а что…

— Ну ты даешь! Повторю. Прихожу к ним по приезде, они: ну как вы им там? Дали духу? — То есть? — Ну покритиковали их как коммунист? — А за что же их критиковать? — Как за что? За безработицу, за негров, за милитаризм. — Да они сами себя критикуют, каются… — Вы же были в стране, которая собирается с нами воевать!

— А это по «Немецкой волне»? Ее же наши парижские приемники не ловят.

— Приемник, значит, паршивый у тебя с отчимом. Да, по «Немецкой». Так вот Левкас подобного не молол. Поэтому я подался в ноябре по старой памяти к нему просить заступы, чтоб меня из СССР не быстро выпихивали, потому что мой друг плох. Но он мне не только не помог, а страху нагнал такого… Я там узнал такое, что потемнело в глазах. И кстати, понял, что у меня точно три недели сроку…

В том предотъездном ноябре семьдесят третьего Левкас принял Плетнёва даже не в бывшем «Люксе», а поинтимнее — на переделкинской даче. Первого снегу навалило, как выражался тот же Левкас, борзому по щипец. Плетнёв тогда до Левкасовой дачи еле добрел по целине от электрички. В ограде дачи холуи расчищали между сугробами дорожки, к крыльцу от воротцев, от крыльца к псарне, к конюшне, к гаражу, к птичнику, к оранжерее. Всезнающий, коварный Левкас в ароматной своей библиотеке, где из самиздатских стеллажей была вся стена, выслушал монолог Лёдика, плеснул ему коньяку, предложил сигару и, никуда не ходив справляться, вальяжно передал наказ от «верхних людей»: паспорт действует три недели, Плетнёву рекомендуется валить за границу, покуда цел.