В эти предутренние часы по улицам уже ходили продавцы говяжьей похлебки, время от времени напоминая о своем присутствии тоскливым и протяжным звоном своих небольших гонгов.

Дождь все не прекращался. Отбивая мерную капель по крышам домов, он создавал отчетливое ощущение своей неизбывности. Казалось, он уже не кончится никогда. Я думал о том, каково должно быть детям в полных семьях, тем детям, у которых есть отец и мать.

В это же время в Париже мой отец ассистировал акушеркам. Он во что бы то ни стало хотел присутствовать при родах первенца своей новой семьи. По тем временам это было редкостью. Он смачивал лоб своей жене прохладной водой и заботливо отирал пот с ее лица.

С чем я могу сравнить эти беспрестанные потоки воды?

Моя мать в предрассветной мгле пробирается нехожеными тропами за своим мужчиной, сухопарым сорокалетним человеком со стальной волей, в выцветшей от субтропического солнца гимнастерке. Отчим регулярно присылал к дяде Наму связного, который всякий раз справлялся обо мне и уходил, унося с собой очередной груз материальной помощи Сопротивлению – медикаменты, одежду, провиант. Когда-нибудь я обращусь к этому связному и попрошу увести меня в джунгли, к партизанам, к матери и отчиму. Пока же они идут во главе небольшого отряда, пробираясь сквозь ярко-зеленые колючие кусты, растянувшись индейской цепью, дыша друг другу в затылок. Но ее мысли в этот момент далеко оттуда.

Она вспоминает Жозефа, моего отца, в тот день, когда он приходил просить ее отпустить меня с ним в Париж.

Это был симпатичный человек двадцати семи лет, с открытым, честным лицом, чьи умоляющие глаза блестели под хорошо очерченными, правильными дугами бровей. Она запомнила его веселым, с этакой широкой, беспечной улыбкой, не сходившей с его открытого лица. Конечно же, он не улыбался в тот день, когда пришел просить ее о Мишеле. Но память сыграла с ней злую шутку – вспоминая его лицо, она никак не могла представить его себе без этой радостной улыбки. Она помнила его пропитанные горечью уговоры, но его лицо оставалось все таким же улыбчивым, как и в лучшие дни их взаимной страсти. Одевался он стандартно, как все молодые адвокаты тех лет: в тщательно отутюженном белоснежном костюме, накрахмаленной рубашке с жестким воротничком, черном галстуке-бабочке. Он долго стоял перед ней и все мял белое канотье из кокосовой соломки с узкой шелковой ленточкой над тульей.

– Вы, наверное, опять проигрались в покер, – насмешливо сказала моя мать, намеренно преувеличивая масштабы одного из немногих числившихся за ним грешков. – Вы, может быть, хотите занять денег?

Но его неловкое молчание от этого не прервалось, напротив, оно стало еще более тягостным. Он только помотал головой, продолжая мять свою шляпу, неуклюже ссутулившись перед массивной кушеткой вычурной формы, обтянутой аляповатым бирюзовым сукном в мелкий цветочек, на которой томно возлежала бывшая женщина его грез. Она знала, что он пришел говорить о сыне, но ни за что не призналась бы в этом даже себе самой. Именно в этот момент затянувшегося молчания она поняла, что больше не любит этого человека и что, возможно, не любила его никогда. Впервые встретив его в фойе Театра оперы, когда давали «Аиду», она оценила его добродушную открытость, которую молодость превращала в привлекательность. Он улыбнулся ей, встретив ее оценивающий взгляд, и она мгновенно захотела владеть им, она захотела, чтобы этот человек с широкой, добродушной улыбкой обращал внимание на нее одну, был всегда рядом, говорил ей искренние и восторженные комплименты, принадлежал ей безраздельно – словом, ею овладела та жажда утверждения своих неотразимых чар, которую женщины часто принимают за любовь.

– Мадам, вы наверняка согласитесь со мной, что самое большее, что мы можем дать нашим детям, – это образование. Отпустите Мишеля со мной, он будет учиться в одной из лучших частных школ Парижа, я вам обещаю.

Она слегка удивилась, но не подала вида:

– Вы выиграли в лотерею? – поинтересовалась она тоном чересчур равнодушным, для того чтобы звучать натурально.

– Можно сказать и так, – признал он и невольно расплылся в своей добродушной, широкой улыбке, очень искренне и естественно.

Она колебалась лишь пару минут, хотя им обоим эти колебания показались слишком долгими, каждому по-своему. Пару самых роковых минут моей жизни.

– Я ничего не решаю, – мягко, но твердо отрезала она, исповедальным, как ей казалось, тоном. – От меня ничто не зависит… Послушайте!

Последнее восклицание было настолько же автоматическим, насколько ненужным. Он резко развернулся и порывисто зашагал прочь, ни разу не оглянувшись вплоть до того самого момента, когда он громко и зло хлопнул дверью. Мать вздрогнула, но спустя мгновение пожала плечами.

Отец в этот же момент топтал свое канотье перед крыльцом. В свои неполные двадцать семь лет он впервые, как никогда, чувствовал себя отцом; у него саднило сердце от мыслей о том, что же станет теперь с ребенком, который, судя по всему, не был нужен никому.

9

Стриж любил последние минуты затишья перед боем. В эти мгновения перед его глазами словно бы проносилась вся прожитая до сих пор жизнь. В последнее время его воспоминания все больше обращались к родной деревне, затерянной среди лесистых холмов в северной части Центрального побережья, из которой они с Кузнецом еще подростками убежали в поисках приключений. Теперь он был склонен признать верность старинной вьетнамской пословицы: «Истинно счастлив тот, кто родился, всю жизнь прожил и умер в родной деревне». Он все больше обращался мыслями к простым радостям сельской жизни. Он вспоминал, как по рисовому полю по колено в воде шел за волом его отец, как мать возилась у печурки на кухне. В этом размеренном, веками устоявшемся укладе поводом для неподдельной, глубокой радости могла стать любая мелочь: дуновение ветерка в знойный день, закат в летнюю ночь, красочное цветение бугенвиллей в джунглях за деревней по весне. Что ему дали скитания по всем этим морям и океанам? Каторжный труд и морскую болезнь. Огни больших городов бесследно таяли в прошлом как дым. После судьбоносной встречи с товарищем Анем его поглотила революция, подполье, а вслед за революцией и война.

Но с тех пор как он зарезал того французского сержанта, в ушах Стрижа постоянно звучали отголоски его слабой мольбы о пощаде, и в нем росло отвращение ко всякого рода кровопролитию. «Зачем все это нужно? Стоит ли оно того?» – постоянно спрашивал он сам себя. Вопреки тому, что говорили батальонные комиссары на пятиминутках, тому, что заученно пересказывали бойцы друг другу, что-то подсказывало ему, что если уйдут французы и вместо них армия Зиапа приведет к власти партию Хошимина, то старый крестьянин так и будет устало брести за волом по рисовому полю, и ничего от этого в его жизни не изменится.

Услышав сигнал «К бою!», Стриж схватил винтовку и побежал в сторону французского форта, бок о бок со своими товарищами. Он стрелял по силуэтам врагов, маячившим в брешах полыхавшего форта, уворачивался от их пуль, падал лицом в сырую пахучую землю, вставал и вновь бежал в атаку. А в голове его мерно струились воды Меконга на окраине родной деревни и звучала слабая мольба о пощаде. Когда они заняли форт, он понял, что у него поднялась температура.