за мной по пятам, надеясь улучить удачный момент, чтобы поговорить. А я медлила, не отвечала на предложения властей, отвечала вопросом на вопрос или вообще уклонялась от ответов.

Наконец, через несколько дней меня на поезде привезли в дом мамы Анны. Здесь нас тоже ждал большой праздник. Весь город вышел на улицы, всем хотелось меня увидеть. На вокзале меня встречал оркестр и приветственные плакаты. Дома меня заново познакомили с моей семьей. Оказалось, что у меня есть две сестренки-близнецы, родившиеся в 1947 году. Одну из малышек хотели назвать Людмилой, но мама Анна воспротивилась изо всех сил. Она чувствовала, что я жива. И не позволила, чтобы еще одну ее дочь назвали моим именем.

Здесь мы с ней наконец-то смогли поговорить. Я не утаила ничего, сказала обо всем, что чувствовала и чувствую. Сказала, что рассердилась на нее, спрашивала, почему все эти годы ей не пришло в голову приехать в Польшу. Ведь она оставила меня в Польше, и если я выжила, где же еще она могла меня найти?

Мама Анна плакала и улыбалась сквозь слезы, с нежностью глядя на меня. И просила дать ей все объяснить. В Советском Союзе ей с самого начала повторяли, что все дети, выжившие в лагерях смерти на территории Германии и Польши, были вывезены в Советский Союз и распределены по приютам и детским домам. Ее заставили поверить, что, если я жива, найти меня она сможет только там. Ей разъяснили, что когда Красная армия освобождала узников концлагерей, всех соотечественников распределяли по их странам. Если я была жива, то меня привезли сюда. Мама рассказала, как объездила весь Советский Союз, повсюду выспрашивая информацию обо мне, как стучалась во все приюты, показывая номер, татуировку у меня на руке, во всех местах, куда привозили освобожденных, но мои следы потерялись. Я словно бы исчезла, и она не знала, что делать. Власти никогда не разрешали ей выезжать в Польшу, иначе она обязательно приехала бы, несмотря ни на что, надеясь, что я выжила, но не имела возможности вернуться в Советский Союз.

Она говорила, что думала обо мне каждый день. Каждый год в мой день рождения она пекла торт, открывала бутылку шампанского и праздновала этот день со слезами на глазах. Близняшки спрашивали ее:

– Мама, а что сегодня за праздник?

– День рождения вашей сестры, – отвечала она. – Когда-нибудь вы с ней обязательно познакомитесь.

Они поначалу смотрели на нее с недоверием, а потом, когда подросли, все поняли и решили, что мои следы утрачены навсегда.

Мама повторяла мне, что действительно верила, что я жива. Верила все эти годы.

Я слушала ее и тоже верила. Верила всем сердцем. Я смотрела на сестер и понимала, что у меня с ними нет никакой связи. Они выросли без меня, они часть моей семьи и в то же время часть семьи другой. Проходили часы, и я начинала замечать, что они становятся все более нетерпимыми. Мама Анна была целиком поглощена мною, и они боялись, что она будет меньше обращать на них внимания. И мне тоже было с ними не так легко. Они немного ревновали мать ко мне, а я немного ревновала к ним.

В России я осталась на несколько недель. После первой встречи с матерью было много других. Я рассказывала ей о себе, о жизни в Освенциме после освобождения из лагеря.

Шли дни, и момент истины приближался. Мама Анна была убеждена, что я останусь в Советском Союзе, и других вариантов не рассматривала. Она напрямую говорила об этом маме Брониславе:

– Я не оставляла Люду на пороге твоего дома и не просила забрать ее. Во всем виновата война.

А мама Бронислава ей отвечала:

– А что я должна была сделать? Оставить ее в этом бараке умирать от голода и холода? Она попала бы в сиротский приют, и еще неизвестно, что бы там с ней сталось! Но я ее спасла и заботилась о ней. И если она сейчас здесь, то в этом и моя заслуга.

* * *

Я вышла из лагеря Биркенау маленьким, серьезно больным скелетиком. У меня был туберкулез, малокровие, все тело покрывали гнойники. Я была беспокойным, абсолютно беззащитным ребенком. Каждый обыкновенный бытовой предмет в доме для меня становился невиданной новостью. Где бы я ни находилась, я боялась, что на меня нападут либо мыши, либо собаки, либо с минуты на минуту за мной явится доктор Менгеле. Мама Бронислава взяла меня, еле живую, и подняла просто из ничего, из небытия. Она меня защитила и вырастила.

Как я могла отвергнуть все это и отказаться от нее?

Как могла ее не признать?

Во время путешествия по Советскому Союзу я часто заглядывала внутрь себя и сознавала, что не могу отказаться от мамы Анны. Она изо всех сил старалась, чтобы я выжила в лагере, отдавала мне свою еду с риском для жизни, заботилась, чтобы я не забывала, кто я, и никогда не забывала о ней. Но у меня были две мамы, и обе были частью моей жизни. Вглядываясь в свое сердце, я понимала, что обеих люблю одинаково.

Чтобы быть до конца искренней, я должна признать, что не смогу жить без мамы Брониславы, Освенцима, его лугов и обитателей, без моих друзей. Но совсем отказаться от мамы Анны теперь, когда я ее нашла, тоже было невозможно. Я не могла сказать ей:

– Мне очень жаль, но я уезжаю, теперь у меня другая мать, а не ты.

Я не могла и не хотела так сказать.

В тот вечер, когда я вернулась в гостиничный номер в Москве, зарезервированный для меня, я была истерзана на куски этими мыслями. Я понимала, что мама Анна захочет, чтобы я осталась и была только с ней, а мама Бронислава никогда этого не примет и не позволит. Оба моих отца, и родной, и приемный, благоразумно держались в стороне. Они тоже любили меня, но более сдержанно. В сущности, все эти годы их молчаливое присутствие было для меня очень важно. Впервые в жизни я, отважная Лидия, которая после Биркенау уже ничего не боялась, спросила себя: неужели я капитулирую и признаю, что понятия не имею, как поступить? Неужели я впервые расплачусь и скажу им:

– Выбор за вами, я его сделать не смогу. Для меня это слишком неподъемное решение, с кем остаться: с мамой Анной или с мамой Брониславой.

Будущее без прошлого – материя слишком хрупкая. Она разлетается в одно мгновение, и остаются только