— А ты не ходи, — просто предложил он.

— На мне вся бухгалтерия да ещё профорганизация. Главбух и профорг в одном лице. Вот какую бой-бабу ты прихватил. Так-то.

— Ты не хочешь ещё побыть со мной? — спросил он жадно, почти хищно.

— Хочется, Антоша, страсть как хочется. Аж ноги сводит. Давно я ни с кем не любилась так отчаянно, сытно, вволю. И всё мне мало тебя.

— Ну и плюнь ты на всё! Разве мы не люди?

— Дай мне выйти, — она спустила ноги на пол, взяла с изогнутой спинки стула халат с прорехой под мышкой и набросила на себя.

Юдин почесал у себя в паху и тоже поднялся. Стоя голышом посреди комнаты, он смотрел вслед Светлане. Два дня подряд они не выпускали друг друга из объятий, но она по-прежнему оставалась какой-то по-девичьи целомудренной, полной смущения, ни разу не прошла через комнату обнажённой под его взглядом, обязательно надевала свой поношенный халат.

Он услышал, как зашумела вода в кране, наливаясь в чайник, скрипнул краник газового баллона, зашипела конфорка.

— Ты когда вернёшься-то? — крикнул он.

— Часов в семь. Ключи я тебе оставлю, у меня дубликат есть.

— Это хорошо, — пробормотал он и поднял с пола свои синие армейские трусы.

Светлана жила в стареньком деревянном доме, затерявшемся среди других деревянных построек кривеньких переулков Ростова-на-Дону. Это был один из тех многочисленных уголков страны, где можно было без дополнительных декораций снимать сцены дореволюционной России — ничто не изменилось там за годы советской власти, разве что дома заметно покосились. Из достижений двадцатого столетия жителям этого переулка достались ощетинившиеся усами телевизионные антенны на крышах домов, баллоны для газовых плит, водопровод во многих домах, кое-кому посчастливилось получить телефон.

* * *

Он провёл на вокзале несколько часов, сидя в кафетерии и наблюдая за людьми сквозь забрызганное грязью стекло. Временами он уходил, прогуливался по улице, но снова возвращался и снова ощупывал глазами приезжавших и уезжавших. Привокзальная площадь была серая, всюду тускло блестели бурые лужи, лежали остатки грязного талого снега. Постепенно вечерело.

— Простите, у вас огоньку не найдётся? — послышался у него за спиной слабый мужской голос.

Юдин повернулся. Возле него стоял помятый молодой мужчина, лет двадцати пяти, сутулый, облачённый в старое коричневое пальто без пуговиц, из-под которого высовывался истрёпанный воротник синей спортивной кофты. В руках незнакомец мусолил сигарету.

— В зале курить нельзя, — ответил Юдин. — Пошли на улицу, я и сам затянусь с удовольствием.

Выкурили по одной, затем ещё…

— Может, по стакану портвяшку накатим? — предложил Юдин, затаптывая окурок. — Зябко на этой погоде.

— Если угостите, — с готовностью закивал незнакомец, — а то ведь я пустой. Я недавно вышел.

— За что сидел? — привычным тоном оперативника спросил Юдин.

— За тунеядство, — собеседник печально развёл руками. — Я картины пишу, но это почему-то не считается работой, — он сильно наморщил лоб, болезненно сглотнул слюну и посмотрел на Юдина, ожидая сочувствия или хотя бы понимания. — А разве художник не трудится? И разве я виноват, что мне за мой труд государство не выплачивает жалованья? Вы, простите, про профессии кто?

— Инженер, — бросил Юдин.

— А… техника…Ну, тогда вам трудно меня понять… Вы — человек долга, вы обязаны держать ответ перед командованием… А у меня долг только перед собственной совестью. Нет выше и строже никого, только совесть!

— Тебя как звать, совесть человечья?

— Николай… Только зря вы посмеиваетесь надо мной.

Перед входом в винный магазин Юдин велел Николаю обождать и вскоре вернулся с двумя бутылками портвейна. Затем Юдин заглянул в продмаг и вернулся с громадной буханкой душистого белого хлеба и несколькими плавлеными сырками. Подходя к Николаю, Юдин аппетитно приложил хлеб к своему лицу и с наслаждением потянул носом.

— Одуревающий запах! — прокомментировал он. — Обожаю свежий хлеб. Жрать-то хочешь?

— Ещё как!

Они устроились на лавочке во дворе магазина, скрывшись от посторонних глаз за стеной наставленных друг на друга ящиков.

— Значит, бомжуешь помаленьку? — Юдин ловко сковырнул пробку, сразу же запрокинул бутылку и сделал большой глоток из горлышка.

— Не то чтобы очень, но своего постоянного угла нет. Хотя прописка у меня имеется, — Николай суетливо полез в карман и извлёк паспорт, завёрнутый в газету, начал было разворачивать его, но передумал и спрятал обратно во внутренний карман. — Просто там жена, а ей, понимаете, нельзя с таким… У меня же судимость, а она по комсомольской линии сейчас пошла в рост… Вы позволите глоточек?

Он выпил, жадно закусил куском хлеба, снова выпил и с непередаваемым выражением блаженства на лице отправил в рот кусочек плавленого сыра.

— Божественно! — проворковал Николай. — Для счастья так мало надо.

— Врёшь, для счастья надо до фига.

— Нет, нет, вы ошибаетесь. Вы поверьте мне… Я понимаю, просто вы человек иного склада… Вы не творческий, у вас психология не та, установка ошибочная… Я знаю, я сталкивался… Многие заблуждаются… Позвольте ещё глоточек. Так восхитительно согревает душу.

— А ты, стало быть, не ошибаешься?

— В чём? — глаза Николая уже подёрнулись плёнкой и смотрели чуть мимо Юдина.

— В том, что для счастья надо мало.

— Да, мало. Я не ошибаюсь. Я по себе знаю… Вот я, например, вижу женщину и у меня на сердце тепло становится. Я рисую её тело, её сияющую кожу, блеск глаз… Ну, то есть раньше рисовал, сейчас-то условий нет никаких… И вот я пишу её, понимаете, и наслаждаюсь осознанием её красоты… Холст, краска, игра теней, переливы форм… И мне вовсе не надо целовать её, прикасаться к ней. Я питаюсь красотой, духом…

— Да ты просто юродивый! — воскликнул Юдин и откупорил вторую бутылку. — Женщину надо осязать, тискать, гладить, внутрь к ней влезать. Иначе что за наслаждение? А смотреть — это баловство для импотентов.

— Вы ошибаетесь, поверьте мне…

— Ты пей, художник, — поторопил Юдин. Вечер сгущался.

— Я пью, пью, спасибо вам за доброту… Я вот вижу, что вы одиноки… Вам общения хочется, слова тёплого, понимания… Без доброго слова нельзя… Слово — это Бог… Все мы должны помнить… — язык почти не слушался Николая, мысли путались, но он всё ещё старался удерживать их в русле своего монолога. — Вы, быть может, не знаете… Я вижу, что вы… мало… малокультурны… Я вам должен признаться… открыть тайну…

— Что за тайну?

— Сначала было слово… Понимаете? Слово!!! И слово было Бог!

— Эх ты, чучело. Какой Бог? Нет никакого Бога.