Одна дама спросила меня, почему я не пишу пьес.

— Я уверена, мистер Джером, — прибавила она с ободряющей улыбкой, — вы могли бы написать пьесу.

Я ответил, что уже написал их девять, шесть поставлены на сцене, три имели успех в Англии и Америке, а одна и сейчас идет в Театре комедии, скоро двухсотое представление.

Брови дамы поползли вверх.

— Боже мой! — сказала она. — Вы меня изумляете!

Джордж Роберт Симс рассказывал, как обедал однажды с друзьями в ресторане гостиницы «Савой». Когда пили кофе, он предложил сходить в театр, друзья идею поддержали. Он повел их на собственную пьесу, и она им почему-то не понравилась. В конец первого акта кто-то из друзей, обернувшись к Симсу, сказал:

— Нудновато, вы не находите?

— Да, пожалуй, немного, — согласился Симс.

— Пойдем лучше в «Эмпайр», — предложил кто-то еще.

Возражений не последовало. Все единодушно выбросили программки и дружной компанией покинули театр. Симс печально плелся сзади.

— Раньше меня злило, что из сотни зрителей едва ли один удосужится прочесть имя автора, — прибавлял он. — В тот вечер я был этому рад.

Первой моей пьесой была «Барбара». Говорят, в наше время режиссеры читают пьесы неизвестных авторов. В дни моей молодости все было иначе. Я прочел пьесу как-то вечером Роуз Норрис в ее квартирке в Челси-Гарденз, и она, добрый друг, сама отнесла рукопись Чарлзу Хотри и стояла у него над душой, пока он не дочитал. Он прислал мне приглашение прийти к нему в следующий вторник, в полдень — слово «полдень» было подчеркнуто. Хотри в то время ставил «Секретаря» в театре «Глобус». Я пришел без двадцати двенадцать и ходил взад-вперед по Холлиуэлл-стрит, пока Биг-Бен не пробил. Швейцар сказал, что мистера Хотри еще нет в театре. Я ответил, что подожду. Швейцар — добрая душа, жаль, я забыл его имя — придвинул мне стул к камину и дал почитать затрепанный экземпляр «Талисмана», сказав, что считает этот роман лучшим из произведений Вальтера Скотта. Хотри появился в четверть четвертого. Швейцар нас познакомил и объяснил, что произошло.

— Ах, прошу прощения! — сказал Хотри. — Я думал, сегодня понедельник.

Его первая жена рассказывала, что накануне свадьбы шафер потихоньку перевел ему часы вперед на час с четвертью, и в результате Хотри приехал в церковь за пять минут до начала церемонии; а в суде по делам о несостоятельности его прозвали «упокойный мистер Чарлз». Но он всегда так очаровательно извинялся, что его прощали.

Он сказал, что пьеса понравилась ему необыкновенно. В ней всего один недостаток: она слишком короткая. Я привожу здесь его слова как единственный в истории случай, когда режиссер сказал драматургу, что пьеса недостаточно длинна. Я пообещал дописать еще одну сцену.

— Мой брат Джордж договорится с вами об условиях, — объявил Хотри, пожимая мне руку на прощание. — Он захочет сразу купить права. Послушайтесь моего совета: не соглашайтесь. Уловка, рассчитанная на дилетантов.

«Продюсеров» мы тогда еще не знали. Это американское изобретение. Режиссер и автор обходились своими силами. По правде говоря, я так и не уяснил для себя разницу. Одним из первых был «Дот» Бусико, и до сих пор остается одним из лучших. Он даже слишком добросовестный. Его метод состоит в том, что на репетиции он сам исполняет все роли, актерам остается всего лишь копировать. Однажды он таким образом готовил к спектаклю Гертруду Кингстон. Прошло недели две, и вот Бусико, отведя ее в сторонку, спросил, как ей нравится роль.

— Какая роль? — спросила Гертруда Кингстон.

— Что значит — какая? — удивился Бусико. — Ваша роль — графиня!

— Ах, это, — ответила мисс Кингстон. — Я думала, ее играете вы.

Подозреваю, истина в любимой присказке дю Морье: хорошая пьеса сама себя ставит.

Мою Барбару играла Сисси Грэхем. С тех пор она почти не изменилась, и я нежно ее люблю, но она никогда не сравнится по красоте с матерью. У меня остались очень приятные воспоминания об их воскресных ужинах в Хаммерсмите. Должно быть, в молодости мое лицо выражало больше сочувствия к окружающим, чем я испытывал на самом деле. Даже малознакомые люди внезапно поверяли мне свои беды. На одном из таких ужинов я встретил актера Хенли — того, что был братом поэта Уильяма Хенли. Он сразу же отвел меня в уголок и выложил все тайны своей частной жизни. Он хотел, чтобы я решил за него: задушить ее или просто расстаться? Взвесив все обстоятельства дела, я выбрал второе. Вскоре он неожиданно уехал в Америку. Мне нравится думать, что я, быть может, оказал услугу обеим сторонам. Любопытно, что с ним стало. Актер он был блестящий — умел передать на сцене страсть, как никто. Следующим после него я поставил бы Маккиннела. Другим частым гостем на тех вечерах был Чарлз Уибли. Я в двадцать пять был твердолобым консерватором, а он — анархистом самого левого толка. Мы спорили до хрипоты. Джон Бернс проповедовал революцию; британской конституции грозила нешуточная опасность. Уибли рвался идти с протестом на Трафальгарскую площадь. Мы еле его удержали. На всякий случай я поступил добровольцем в отряд специальных констеблей. Там меня научили строиться в колонну по четыре и ворочать глазами направо и налево. Сейчас я, если не ошибаюсь, вице-президент лейбористской партии Оксфордского университета, а Уибли сделался одним из столпов государства и пишет для такого солидного издания, как журнал «Блэквуд».

«Барбару» играли на сцене, с перерывами, много лет и до сих пор ставят в любительских спектаклях. Следуя совету Чарлза Хотри, я не продал права, хотя искушение было велико — брат Чарлза, Джордж, поднял цену до ста фунтов.

Другую одноактную пьесу, «Феннел», я написал для Джорджа Гидденса, возглавившего театр «Новелти» — ныне «Кингсуэй». Вернее сказать, я адаптировал французскую пьесу Франсуа Коппе. В то время все театры требовали адаптаций французских пьес. Один из самых успешных английских драматургов, Сидни Гранди, откровенно говорил, что не написал ни одной оригинальной пьесы.

— Зачем голову ломать, когда можно попользоваться чужой?

Пьеса примечательна в основном тем, что открыла для лондонской сцены Аллана Эйнсворта. Он играл героя-любовника Сандро. Сверившись с текстом, я вижу, что описал его так: «порывистый, красивый, привлекательный молодой человек». Эйнсворт таким и был, но в день премьеры на него напал страх сцены. Стоя в кулисах, я видел, как он все сильнее нервничает. Когда пришло время произносить главный монолог, у него отшибло память — а я так гордился этим монологом! Столько сил приложил, чтобы как можно лучше передать поэтический текст Коппе английским белым стихом! Там говорилось о музыке, восходе, небесах и любви; речь на две страницы. Я бы еще простил, если бы он просто замолчал на середине — ну забыл и забыл. Но к моему ужасу, он продолжал декламировать. У него в голове застряло, что пока старик-отец не вернется домой, герой должен стоять посреди сцены и произносить стихотворные строки. И он произносил. Кое-где мелькали кусочки моего текста, но по большей части он говорил, что в голову взбредет, перемежая все это обрывками стихотворений, выученных, видимо, еще в нежном детстве. Я кричал Стюарту Доусону, исполнителю роли отца, чтобы он скорее шел на сцену и остановил Эйнсворта, но тот все же дочитал до конца, и с таким чувством, что в конце сорвал аплодисменты.