Я слышал, как к дому подъехала машина, посигналила; надрываясь, закукарекал Бармалей, а Шарик, напротив, радостно взвизгивал от восторга. Марина перестала плакать, что-то тяжелое упало в ее комнате, скрипнула дверь, и она вошла ко мне:

— Не спишь, женишок? Ах, миленький, дай я тебя обниму! Она прижалась ко мне теплой щекой. Ее волосы чудесно пахли какой-то горьковатой травой, наверное, полынью, и вся она такая красивая, добрая и свежая, что я задохнулся от счастья и подумал: «Вырасту — обязательно женюсь на такой женщине!».

В ту минуту в моем сознании мир с беспощадной ясностью разделился на мужчин и женщин, причем из всех женщин я выбрал только ее, Марину, а остальные меня как-то не интересовали. Впрочем, нет, Ольга интересовала. Мне почему-то казалось, что она будет похожа на Марину.

— Я должна ехать, — сообщила она. — Скажи папе и маме, что письмо для них лежит в моей комнате. И что бы про меня ни говорили, знай: я все делала так, как подсказывало мне сердце. Может, глупо, но женщина всегда слушает его, даже когда слушать его совсем не хочется…

Из окна я видел, как дядя Иван помогает Марине складывать чемоданы. Заметив меня, он поднял руку и помахал мне. Хлопнула дверца газика, уркнул мотор и они уехали. Я знал, что Марина собиралась в отпуск, но ее отъезд напоминал скорее бегство. И в своей догадке я убедился, когда заглянул в ее комнату: непривычно пустая, только на кровати лежали обрывки бумаги, смятые пакеты, валялся мусор на полу. А на столе горделиво стоял самовар с прислоненным к нему конвертом, в котором лежало письмо родителям.

Да, вот деталь, мне запавшая в память: дверь в комнату она закрыла, и входную дверь Марина тоже за собой захлопнула, и даже калитку на крючок заложила, а ведь еще вчера убегала на работу — все нараспашку, никаких замков, и мама еще долго ворчала: «Совсем ошалела! Без всякой оглядки живет, ни о чем не думает. Подожди, приедет Полина, она быстро тебе мозги вправит. Ах, Володя, бедный, бедный…».

Ворчала мама — и на старуху становилась похожей.

А дядя Володя прибежал злой-презлой, и глаза его, обычно мягкие и чуть уставшие, побелели.

— Где она? — закричал он. — Правда, что уехала? И с ним? Ты знал? Все знал! И молчал? Убью!

Он сграбастал меня, поднял и больно сжал ребра.

— Уехала! — закричал я и, предчувствуя неладное, скороговоркой зачастил: — У дяди Ивана спросите, куда и зачем! Он ее увез на машине. А я ничего не знаю.

Моя скороговорка возымела действие: дядя Володя вдруг расхохотался как бешеный, хлопнул себя по бокам и сел на стул. Носками своих начищенных до блеска хромовых сапог он быстро и часто постукивал по половицам. Будто где-то внутри него звучал ритм чечетки, и он вторил ему, отчаянно улыбаясь. А в глазах — тоска.

— Дурачок, — тихо проговорил дядя Володя. — Они вместе уехали. Ты понял? А, гадский род! Меня за нос водила, как крокодил слоненка…

— Из сказки Киплинга, — вставил я, желая разрядить обстановку. Мне казалось: так смешно — маленький глупый слоненок, которому все вечно дают тумаки, а он никак не умнеет. Дядя Володя почему-то разозлился еще больше, заскочил в Маринину комнату и так хватанул самоваром об угол стола — только щепки полетели.

Полина, жена Ивана, уезжала в отпуск. Она вернулась через неделю, яркая, загорелая: по профсоюзной путевке отдыхала в Приморье, и так удачно попала — дожди обходили Владивосток стороной, вовсю жарило солнце, и вода в Амурском заливе была восхитительно чистой, теплой и без медуз. Ничего не подозревая о бегстве мужа с нашей квартиранткой, она весело спрыгнула с нанятого на вокзале «газика» и громогласно, так, чтобы все соседи слышали, возопила:

— И где же мой недотепа? План по строительству социализма перевыполняет, что ли? А женушка мучайся с багажом!

Но особых мучений не наблюдалось: дородная Полина разом сгребла свои чемоданы-баулы и легко, как пушинки, потащила их в дом. Шофер «газика» посигналил ей вслед, и Полина, развернувшись всем своим внушительным телом, сообщила ему:

— Я честная замужняя женщина! — и горделиво оттопырив зад, с достоинством прошествовала к двери. Открывала она ее довольно долго: Иван, видно, закрыл дом на все замки. Полина чертыхалась, «газик» сигналил, соседские собаки лаяли — гвалт поднялся невообразимый.

Наконец Полина попала в дом, но через несколько минут выбежала из него и кинулась к нам. «Газик» медленно тронулся за ней, и тогда она остановилась, изо всей силы двинула по колесу и выругалась:

— Катись отсюда, кобель проклятый! Все вы кобели. Ненавижу!

Испуганный водитель дал по газам — только его и видели. А Полина влетела к нам, уперлась руками в бока и неожиданно тихим голосом спросила:

— Это правда?

— Да, — кивнула мама.

— Записку, подлец, оставил: прости-прощай, мол, дорогая, — Полина опустилась на стул и сгорбилась. — Ну, что я ему сделала?

Мама молчала. Наверное, бессмысленно отвечать на такие вопросы. Нет на них ответа.

— Змея, — выпалила Полина. — Фифа, чувиха, профура, потаскушка, дрянь такая, проститутка подзаборная, — и отчаянно закончила свои ругательства гневным восклицанием: — Колдунья!

В углу, рядом со стулом стоял искореженный самовар. Полина с интересом посмотрела на него, в ее глазах вспыхнули темные искры:

— Чаем-то она поила из этого самовара, кикимора болотная?

— Ну да, — кивнула мама и вздохнула, чтобы хоть как-то выразить Полине сочувствие.

— А! Ведьма! — Полина соскочила со стула и, подхватив самовар, изо всей силы швырнула его на пол.

— Да вещь-то чем виновата? — всполошилась мама. — Что вы все его подбрасываете?

— Волшебница! — сообщила Полина. — Опоила мужиков чаем своим. Чтоб ты провалился!

И пнула поверженный самовар, после чего молча, с достоинством распрямив плечи, покинула наш дом.

Пластилиновая фигурка тетки Полины вскоре пополнила мою коллекцию. Я слепил крупную грушу и приделал к ней короткие ножки, толстенькие ручки и маленькую головку — вышла смешная карикатура. Тетю Полину она мало напоминала, однако мама сразу ее узнала: «Морозиху, что ли, слепил? Ну, ты и пересмешник, Пашка!».

Отец попробовал починить самовар, раскуроченный Полиной и Володей, но ничего у него не получилось. А дядя Володя больше к нам не приходил. И в драмкружке тоже перестал появляться. Зато в «Бабьих слезах» его видели частенько. Так называлась забегаловка, единственная на весь поселок, где мужики пили пиво, и не только пиво, но и кое-что покрепче.

Женщины приходили сюда за своими загулявшими мужьями, и если раздавалось громкое причитанье, то оно означало, что какая-то из жен обнаружила благоверного лыка не вяжущим. В таком случае женщины, собравшись гуртом вокруг него, ругали не столько пьяного, сколько местную власть, разрешившую такое безобразие. «Вот, в Москву писать будем, — грозились они. — Развели тут пьянство! Спаивают население. Надо же, нормальные мужики алкоголиками становятся. Закрыть, к чертовой матери, этот рассадник пьянства!»