Хлин: Да-да, вот именно. Ее заставши это петь. «Вифлеемскую звезду».

Мама (к Лолле, но смотря в сторону Большого проспекта): Такой уж он у нас.

До меня это не сразу доходит, я подвигаюсь вперед между сидений.

Хлин: Что ты сказала?

Мама: Ничего. Я с Лоллой разговаривала.

Хлин: Да что у вас за тайны мадридского двора? Что там между вами?

Мама: Да так, ничего…

Лолла (осклабясь на меня): Ничего. Только ты… Вот сейчас.

Мама: Хлин, ты говорил, что тебе нужно в ларек? У тебя вроде сигареты закончились?

Хлин: Сейчас же все закрыто?

Если маме втемяшится что-нибудь в голову… Ларек — значит ларек. Мы, точнее, мама объезжает три торговые точки и наконец останавливается на Мысу. Меня вынуждают покупать сигареты.

Можно сказать, перед ларьком гололед, Девушка (ц. 6000) выходит мне навстречу, словно старая песня Принса. Она говорит: «Хай». Ставит меня на стоп. Я отвечаю, что у меня все нормально — и вдруг соображаю, что это Торбьёрг, или Тор-как-ее-там, и что я с ней спал. Я помню эти времена. Тогда она тянула на 25 000 и сидела на полу в «Сафари». Она была № 2. Ну ладно. Она произносит несколько фраз о рыбоводческом училище в Норвегии, и, принимая во внимание пятиградусный мороз, я должен был бы совсем охренеть, но я прислушиваюсь к ее треску о треске с завидным терпением. Лоллины глаза в машине. Ее губы шевелятся. Я вдруг вспоминаю, что эта самая Тор-как-ее-там в первый раз сосала у меня. То есть в первый из единственных двух раз. Поэтому я не могу просто так оТОРваться от нее. Если девушка делала тебе минет, начинаешь больше обращать внимания на то, что вылетает у нее изо рта. Даже если это «икра и все такое. Надеюсь, что у меня там все будет нормал». Я даже смеюсь над этим.

Потом с неба падает какой-то сор, и мы говорим: «С Рождеством!» — и у меня настроение поднимается, как хуй, становится совсем праздничным, я рысью вбегаю в ларек. «Пачку „Принца“!» — продавщице (ц. 75 000). По дороге обратно в машину напеваю «Purple Rain»[103]под градинами. Я вижу, что мама и Лолла разговаривают. Но вот я плюхаюсь на заднее сиденье. Молчание. Я жду, что они спросят меня, что это была за девушка, и я смогу с гордостью рассказать им о своем первом минете, но они молчат. Мама включает радио. Хор. Мы молчим хором.

Вечером у меня в комнате. Их что, мучит совесть? Они неестественным голосом зовут меня играть в игру. Я не играю в игры, Я не читаю книг. Я не смотрю сериалов. (Кроме тех, в которых продолжение никогда не следует. То есть «Стар Трек» и «Секретные материалы».) Все это просто выдумки. Это не по моей части. Мне больше по душе реальность, то, что происходит на самом деле. Я читаю только газеты. Я смотрю фильмы, чтобы наблюдать не героев, а актеров. Я не играю в игры, но они что-то слишком настаивают.

Мы играем в «Stationary», какую-то суперпуперсовременную нью-эйджевскую игрушку, которую Лолле подарили на это Рождество. Примерно то же, что «Pictionary» и «Actionary», только там надо совсем замереть и смотреть в глаза игроку и по ним угадывать ответ. Безнадежно. Они меня задвигают. Между ними что-то происходит.

* * *

Между Рождеством и Новым годом мама уезжает. На север, в Кваммстанги,[104]к своей сестре Сигрун (ц. 4000). Туда, где другая (примите во внимание!) датская бабушка прозябает в доме престарелых, она уже расставила все восемьдесят лет своей жизни в альбом, а лбом прижалась к стеклу в зале отлетов. Дом престарелых — зал в аэропорту. Все томятся в вечном ожидании перед отлетом на небеса. А рейс все задерживается. А мне влом тащиться на север — на сервер этой семейной программы. Я туда однажды ездил, точнее, я был там проездом, когда мы с приятелями мотались в Хунавер на День работника торговли.[105]У бабушки все лицо изрезано морщинами, и для того чтоб разглядеть на этой резьбе хоть какое-нибудь выражение, приходилось напрягать глаза. И уши тоже напрягать, чтоб понять, что она говорит. «Эльсе», Ее старый зеландский язык во рту устал обращать датские мысли в исландские слова. Зато Сигрун была классная, пожарила нам яичницу и пригласила посмотреть развлекательное шоу. Но местный локальный национализм из них так и пер. От дивана перло потом. Как если бы тебя укрыли спортивным носком. Наверно, они там слишком много работают. Они в своем Кваммстанги пристают к-вам-с-ганго. Пока Сигрун жарила нам яичницу, мы сидели в машине и слушали Clash.

Мы остались в городе: я и Lollipop.[106]Берем в видеопрокате кассету. Заказываем пиццу. Курим. Нам хорошо. Рози и Гюлли к нам заглядывают. Она отвечает за меня, когда мне звонит Хофи. Мы даже вместе заходим в бар.

«Ты что, с ней? С этой вот?» — «Нет, это мой отчим».

И вот она исчезает в застольной тьме Рейкьявика и домой не приходит. Я жду до утра, уже дошел в этом занятии до 68-й программы, смотрю любительские гонки на горных велосипедах в Испании, где-то в стране басков. Их засняли этим летом. Репортер берет у гонщиков интервью, когда они финишируют. Они отвечают, такие запыхавшиеся. Лоллы все нет. По сравнению с другими непонятными мне языками, испанский — очень даже ничего. Да, эти велогонщики, баски, — просто гении. Выхожу в коридор. Теперь я — мама. Пасу ее. Тащусь в комнату Лоллы. Неприбранная постель, на полу какая-то сумкообразная кожа, на стуле длинная футболка, на столе гигиеническая помада. Mott the Hoople. Чувствую себя ка-ким-то домушником, когда пробираюсь в эту пробирку. Нет, скорее, сыщиком: Кто она? Кто такая Лолла? Кожаная сумочка — как мешок в той сказке, знаете, про «душу моего Йоуна»? Про то, как старуха положила душу своего умершего пентюха в мешок и тайком пронесла в рай. Мешок для души. Душевный мешок. Содержимое: затасканный шарф, щетка, еще помада, книжка, записная книжка, адреса, телефоны, к страницам прикреплены фотографии. Четыре кадра из Лоллиной жизни. Лесбийская поездочка в Дублин, подружки в кафушке; Лолла на вечеринке в темных очках; смеющаяся Лолла обнимается с каким-то Бартом (такая помесь Барта и О. Дж. Симпсонов[107]). А вот Лолла с мамой; снято в какой-то аудитории, в таком классе, как будто они на каких-то курсах. Курсы лесбиянства на Фарерах? У обеих руки за спиной. Между ними небольшая дистанция. Сейчас на фотографиях все смеются. «Улыбнитесь, вас снимают». На старинных фотографиях все такие серьезные. Потому что тогда человека фотографировали всего раз в жизни, и стоило это немерено. Как на тебя будут смотреть лет через пятьсот? «А вот это прадедушка на какой-то тусовке». На всех фотографиях улыбка — рот до ушей, как у исторического идиота. Как ни старайся, все равно… «Хлин! Ну улыбнись! Зачем так серьезно?» Мы живем в дешевое время. Если так пойдет, никому памятник на Эйстюрвётль[108]не поставят, нечего и думать. Слышу шорох Меня переполняет кровь. Сердце бьется о мысли. В ушах эрекция. Я слышу в них стук… Нет, ничего, все нормально. Листаю записную книжку внимательнее: билет на концерт U2 в Дублине. Ну, Лолла! И заметки: буквы вертикальные, как узор. Какой у женщин твердый почерк!