– Быть или не быть, вот в чем вот в чем вот в чем кваарк вопрос.

– Этот, – сказал Ллев, – уже получит по гребаной заднице.

– Здесь и сейчас, – вновь и вновь безупречно твердила майна.

Попугайчик возразил:

– Завтра и завтра и завтра.

Другая майна, неосведомленная о последующем самоиссечении Одена, прокричала под аплодисменты:

– Мы должны любить друг друга или умереть.[70]

Над красногрудой малиновкой в клетке

Небеса хохохохохохочут, как детки.

– Старик, когда все кончится, она будет в гребаном настроении. Придется мне кровью писать.

– А чем кончится?

– Одна куча будет меняться местами с другой под музыку. Как на танцах, старик. А потом майны и все остальные споют «Не покидай меня». У них тоже характер чертовский, знаешь, только подойди, перекрестным строем налетят.

– Шутишь.

– Она их чего хочешь заставляет делать. Мать твою, ты даже не представляешь.

Майна закричала фальцетом:

– Ох мамочка дорогая что это там такое вроде клубничного джема?

Хриплый скворец ответил:

– Ш-ш-ш ш-ш-ш детка это папу трамвай переехал.

– Не слишком поучительно, – заметил я.

– Это ведь просто птицы, старик, не забывай.

Мы вышли, пока попугай делал что-то, что по снисходительности можно было принять за отрывок из «Поминок по Финнегану».[71]Я сказал:

– Может, они не в форме сегодня?

– Отклика не чуют, старик. Публика должна быть образованней этой толпы долбаной. Вот в Штатах один раз, по-моему, в Нормане, штат Оклахома, один мужик из публики отвечал на вопросы, которые, мать твою, птицы ему задавали, ответил неправильно, и они на него скопом кинулись, точно весь студень гребаный собрались выклевать.

– Невероятно.

Мы стояли у шатра под глядевшей на нас обоих луной. Он мне нисколько не стал больше нравиться, хотя теперь на нем отчасти лежал отблеск матери. Переодетый, он просто казался пародией на переодетого меня. Но ведь должно у него быть какое-нибудь достоинство, правда, нельзя же быть настолько ужасным. Я сказал:

– Ты на самом деле ее обожаешь, да?

– Кого? Ее? Старик, она придет сегодня поцеловать меня на ночь, это в мои-то годы, провонявшая всеми этими птицами. Слушай, ты мне теперь приятель. Мы кореша, а? Должны покорешиться, потому что одинаковые. Само собой, старик.

– Нет, не само. Мы похожи, и все. Это lusus naturae.[72]Причуда.

– Я, по-твоему, причуда, мать твою?

– Нет, мы оба. Теперь я пойду. Завтра у меня дела, а потом уезжаю.

– Ладно, вали, бросай меня, а ведь мог корешем стать. Пошли бы щас в город, выпили, как кореша. Наложил я на то, что она скажет и сделает. Можно в город на машине поехать. У меня деньги есть. Один я трахался нынче утром в койке, а старая сука подумала, будто смотрю на процессию, а это на самом деле был ты, ухохочешься, но никто, кроме тебя, про это не знает, поэтому ты должен со мной подружиться. Я свистнул у нее из сумки пару-тройку букеру, когда она в сортир ходила вставлять эту штуку, ну, знаешь, гребаную ловушку для спермы, забыл, старик, как называется.

Из большого шатра донеслись аплодисменты и музыка. Получше, чем «В монастырском саду», – по-моему, финал «Птиц» Респиги, – из чего я понял, что выступление Эйдрин закончено.

– Ну и крыса же ты.

– Кто? Я? Крыса? Раз я крыса, то ты тоже крыса гребаная. Само собой, раз мы одинаковые.

– Мы не одинаковые.

– Ладно, доспорим за выпивкой, мать твою. Старая сука пойдет щас разыскивать дорогого сыпка, чтоб не дать ему получить законное удовольствие, как говорится. Так что давай, старик, садимся в машину и дуем, а?

Он позвенел ключами. На кольце с ключами болталось миниатюрное пластмассовое воспроизведение мужского сексуального аппарата. Я сказал, двинувшись по направлению к большой дороге:

– Мне надо лечь. Завтра дел много.

Стояли там в ожидании три двухэтажных автобуса, явно для цирковой публики. По праздничному реву оркестра, наводившему на мысль о геральдическом позированье животных, неискренних зубастых улыбках, сердечно машущих руками погонщиках слонов и укротителей, было ясно, скоро хлынет публика. Я шел быстро. Ллев быстро шел следом, пыхтя.

– Ты про что это, много дел? Старик, нам с тобой тот обалденный номер надо обговорить. Освобожденный Ллев. Ни Одной Долбаной Цепи Его Не Удержать.

– Я отплываю на…

Я остановился как раз вовремя. Но даже начало фразы прояснило для меня решение. В гавани полно судов. Кто-нибудь должен помочь мне начать путь по морю обратно в Америку, потом немного денег, Идальго или Мансанильо, писать пьесу. Но сначала, завтра утром, Сиб Легеру. Ученый студень рассказал мне, где он.

– Куда плывешь, старик? – сказал Ллев. – Я с тобой, обои поплывем, мать твою, сами сделаем номер, подальше от гребаных лепешек слоновьего дерьма и птиц. Знаешь, только вчера одна меня всего обделала. Смотри, видишь, пятно. Соколята, они, понимаешь, всегда по характеру, мать твою, гораздо хуже ловчих.

– Иди домой, – сказал я. – Вернись к матери. Держись подальше от неприятностей. Если б не ты, полиция не засадила 6 меня за решетку.

– Ты чего это? Если б не ты, старая сука не поперла бы на меня из-за поездки без разрешения в город пописать или трахнуться. Старик, ты просто моя копия, так что заткнись с этим дерьмом свинячьим, будто я во всем виноватый.

Мы еще не дошли до автобусной остановки. Я остановился и посмотрел на него. И сказал:

– Уясни следующее. Ты возмутителен и оскорбителен. Ты – грязная шутка, сыгранная глупой природой надо мной, надо мной, надо мной. Ты – ничтожество, случайно получившее мое лицо. Если сейчас ты рассыплешься в пыль и тебя унесет ветром, ничто не будет потеряно.

Понимаешь ты это, увечная сквернословая пародия на человека? Завтра я уезжаю, отчасти для того, чтоб оказаться от тебя как можно дальше. Уговорю себя, если удастся, что это был просто дурной сои.

Ллев трясся от ярости и жалости к себе. Усы, отрезанные от собственных волос на затылке и приклеенные клейстером, которым его мать пользовалась для переплета книги, чуть перекосились. Мне надо было убраться, пока они совсем не отклеились.