– Где ты, Лана?.. Что ты там делаешь?.. – В голосе матери было беспокойство. – Как это скучно с электричеством! Какая буря! Не порвала ли провода? Я зажгу свечу. Ты мне почитаешь пока, Лана.

– Погоди, мама.

Голос Светланы внезапно для нее самой стал уверенным и спокойным. В темноте проворными и ловкими движениями она сбросила с себя обычное платье, надела чистое белье и свое лучшее белое платье. Торопилась, но знала непонятным знанием, что свет не вспыхнет раньше, чем надо. Движения ее были точны, гибки, легки и размерены. Она словно видела в темноте, что достать и что надеть. Казалось, невидимые руки подавали ей все, что нужно.

Светлана надела шапочку, потом свой осенний красно-коричневый гладкий impermeable[12], взяла зонтик и скользнула за дверь.

Дешевый отель, где они жили, был погружен во мрак. Далеко внизу, у конторы, горел огарок. Светлана уверенно нашла во мраке лестницу, взялась рукой за холодные, железные перила и стала быстро спускаться.

Когда она была у первого этажа, она услышала, как на верхнюю площадку со свечою вышла мать.

– Лана! Куда ты? – крикнула она. – Куда ты, Лана?

Голос матери дрожал от испуга. Он проник до самого сердца Светланы. Она почувствовала: если оглянется, вернется назад.

Она не оглянулась. Хлопнула в подъезде выходная дверь. Отель по-прежнему был во мраке.

Тамара Дмитриевна со свечою в руке вошла в номер. Вспыхнуло электричество, озаряя комнату с разбросанными в углу бельем и платьями Светланы. Дождь по-прежнему стучал в стекла.

Тамара Дмитриевна опустилась в кресло и беспомощно заплакала.

Теперь для Светланы все было ясно и определенно.

Все шло просто, твердо и уверенно, точно само собою. Едва вышла из переулка на большую улицу, на остановке, точно дожидаясь ее, стоял трамвай. Светлана вскочила туда. В ярко освещенном вагоне не было никого. Кто поедет в такую погоду? Но Светлана не ощущала холода.

Мутными желтыми пятнами светились окна магазинов. Город был пуст. Редкие прохожие шли торопливо, нагнувшись вперед и борясь с ветром.

Светлана доехала до той улицы, где жил Пинский, и вышла из трамвая. Холодный ветер окрутил ее мокрое пальто около ног. Зонтик трепетал в руках, спасая только лицо и шляпу. На плечах наросли пушистые эполеты из снега. Здесь, на окраине, все было бело от рыхлого, глубокого снега. Деревья качались и махали ветвями, выла проволока на столбах.

Светлана не успела даже позвонить, как калитка открылась. Сам Пинский, весь в черном, ее ожидал. Он провел ее через сад. Они вышли на другую, темную улицу. Здесь, на снегу, четко чернел большой «господский» автомобиль с погашенными фонарями. Пинский открыл дверцу и жестом пригласил Светлану садиться. Все делалось молча. Шофер завел внутренним заводом машину, она дрогнула и, шелестя прочными, темными, туго надутыми шинами по снегу, покатилась по улице. Светлана не видела, куда ее везли. Снег залепил окна. Машина шла быстро по гладким мостовым, потом замедлила ход, ее бросало по ухабам и рытвинам немощеной улицы. Внезапно остановились. Шофер открыл дверцу.

– Здесь? – спросил он.

Пинский выглянул.

– Да, здесь.

Светлана вышла за Пинским.

Свежо и отрадно пахло снегом, ширью, полями. Пустынная, узкая уличка с деревянными, покрытыми снегом панелями была почти без фонарей. Светлана увидала высокие заборы, сады, маленькие еврейские хатки городского предместья. Вдали в снеговых вихрях высилась неуклюжая громада шестиэтажного доходного дома. Ни одно окно не светилось.

Они стояли у высокого деревянного забора с набитыми на верхней доске гвоздями. Пинский своим ключом открыл калитку. От калитки расчищенная от снега, мокрая дощатая дорожка шла через сад к большому одноэтажному дому. Все ставни в нем были наглухо заперты, и он казался необитаемым.

Однако едва они поднялись на крыльцо и вошли в открытую дверь, как душистый, жаркий воздух, пропитанный запахом какой-то смолистой гари, пахнул в лицо Светлане. В прихожей, где на столе, заваленном мужскими и женскими шляпами, в высоких бронзовых подсвечниках горело три свечи, пахло мокрым платьем. Под длинной вешалкой, завешанной шубами, были лужи воды.

Две старые женщины, одна высокая, тощая, в модном черном платье, с низким декольте и с жемчугами на темной морщинистой груди, другая толстуха в коротком до колен платье, бросились навстречу Светлане.

– Сюда, сюда, пани, – суетливо и почтительно говорили они и, подхватив Светлану под руки, повели ее в боковую комнату, тускло освещенную одной свечой.

– Ножки-то мокрые… Ах… беда-то какая, – говорила толстуха.

Они усадили Светлану на кресло, сняли с нее шляпу, сняли башмаки и чулки. Толстуха спиртом и шершавым полотенцем обтирала мокрые ноги Светланы.

Светлана без удивления отдавалась их заботам. Значит, так надо.

Толстуха заметила на Светлане палевые панталоны и спросила у худощавой:

– Et les culottes aussi?

– Mais certainement…[13] Только рубашка и платье, как всегда. Не там же возиться. Некрасиво выйдет.

– Другое платье готово? – спросила толстая.

– В углу, в картонке.

Они обращались со Светланой, как с манекеном. Ничто теперь не удивляло Светлану. Она шла на это… Что ждет впереди? Светлый, свадебный пир или смертная казнь, не все ли равно. Она обручалась Сатане. Блестит на пальце золотое кольцо. Ее расписка кровью лежит у Пинского.

Худая старухa, причесывая ей волосы, нащупала на шее цепочку с крестом и сердитым, быстрым движением сорвала ее.

Светлана не противилась. Она стояла босая, в сорочке и платье, готовая идти, куда ей укажут. «Что ж? – думала она. – Везде свой ритуал. У масонов свои обряды, у христиан, посвящаемых в монахи, свои, здесь тоже свои, – вспомнила она объяснение Пинского. – Всякий жест, платье, все имеет свое магическое значение, все приводит в движение какие-то невидимые силы. Босая? Ну, что ж… Знаю: буду и обнаженная. Он вперед говорил: “Да, конечно, будете обнаженная, но нагота будет без стыда, ибо будет она прекрасная, священная, чистая…”»

Мгновениями Светлане казалось, что все это сон.

Как во сне, послушная знаку своих руководительниц, она пошла по коридору, упруго ступая по ковровой дорожке голыми ногами.

Полутемный, обширный, высокий зал был уставлен скамьями с высокими спинками, как в католическом храме. Место, где помещался алтарь, было занавешено тяжелым черным занавесом. Две свечи в высоких подсвечниках едва разгоняли мрак. В их свете намечались молчаливые, неподвижно сидящие люди. Светлана заметила, что больше всего было женщин. Несколько черных сутан католических аббатов, без крестов на груди, темнело среди дамских платьев.