Еще несколько секунд она просидела, изящно хмурясь, а затем начала собственный рассказ об их темном прошлом.

– Вы все слышали рассказ, – сказала она, – как Генри препарировал наши супружеские проблемы. Вы слышали, как он ПРООПЕРИРОВАЛ их куда более твердой рукой, чем ту несчастную женщину в Оттаве. Да-да, Генри, я знаю, ты не был «мертвецки пьян», я это знаю. Но еще я знаю, что если ты и не был пьян, то пил, и я думаю, если ты посмотришь в глаза фактам, не был в надлежащей форме для совершения этой операции.

Что там сказал Сократ? Что врач не может совершить ошибки, поскольку в тот миг, когда он ее совершает, он перестает быть врачом. Ну, просто скажем, что на несколько минут в операционной ты перестал быть врачом.

Возможно, следуя той же логике, я никогда не была тебе неверна, так как я перестала быть твоей женой, едва у меня появились другие мужчины. О, пожалуйста, не напускайте на себя изумленный или шокированный вид, мои дорогие, вы все знали, что всплывет именно ЭТО. Все вы прочли заметки Джентри, и не могу поверить, будто вы уже не вычислили, кого он подразумевал под MP.

Генри, впрочем, был прав. Если наш брак рухнул, то лишь по самой простой глупой причине, что единственное, чего я хотела от жизни, были дети, а мы не могли их иметь. Уверяю вас всех, муки, сопряженные с родами, – ничто, НИЧТО по сравнению с мукой НЕ рожать. Странно! Помню, как страшно я расстроилась, когда он рассказал мне про этого малютку, умершего на операционном столе, и я долгое время пыталась понять почему – пока наконец не сообразила, что это вновь заставило меня ощутить свою бездетность.

Ну, как бы то ни было, после скандала, и увольнения, и угрожающих телефонных звонков, и бегства назад в Европу мы оказались на юге Франции все еще с пятью тысячами почти не тронутого наследства тетушки в наших карманах. И там мы занялись тем, чем бы занялся почти любой из вас. Мы принялись их транжирить, насколько у нас хватало сил.

В Монте мы сошлись с компанией английских экспатриантов – обычной шушерой Ривьеры. Ну, Джон Фицпатрик и Патрик Фицджон – они откликались только на эти имена, затем Элли и Генриетта Арбутнот, «Плюш» Дафф, как его там, и его дружок Дикки – и я только сейчас сообразила, что Дикки этим одним не исчерпывались, верно, Генри? Вроде бы Плюш всех своих дружков называл Дикки. И жизнь была – нескончаемый вихрь головокружительных скоростей по Гранд-Корниш, потрясающие посещения казино, душистые ночи под завесами пальм – Плюш называл это «купанием в лунном свете» – и воскресные поездки за границу в Сан-Ремо и Вентимилью. Все на редкость развлекательно, и мы, разумеется, чувствовали себя бесконечно несчастными.

И тут я встретила Реймонда Джентри.

Да, это правда. Я вижу удивление на ваших лицах и особенно на вашем, старший инспектор, но так оно и есть. Я уже была знакома с Реем до того, как он возник здесь в Сочельник.

Но я безоговорочно требую поверить, что в библейском смысле я его категорически не знала, хотя в те дни «библейски» имело для меня только один смысл. Откровенно говоря, как и Кора, я сочла его гомиком. Или евнухом. А из-за его коктейлей, и его галстуков, и его граненого прононса я сочла, что он слишком уж идеальный англичанин, чтобы не быть подделкой, и предположила, что он еврей из Центральной Европы, чересчур о себе возомнивший, хотя он был таким скользким, что не допустил бы, чтобы его на чем-либо изловили. А я была терпима. Бог свидетель, я была терпима.

Джентри принадлежал к тем смазливым молодчикам, которые нанимаются сопровождать богатых старых хрычовок в «Казино» и в «карнавал», попутно прикарманивая шиллинг-другой для себя. И хотя я, бесспорно, старой хрычовкой не была – хотя, если бы мы с Генри попрозябали на Ривьере подольше, я в конце концов попала бы в их категорию, – он обеспечивал мне эти услуги. Пока Генри одиноко коротал вечера за бутылкой в нашем номере, я подыскивала кого-нибудь – в идеале кого-нибудь не слишком угрожающего, – чтобы он сопровождал меня туда-сюда по Круазетт. И не более того.

Правда, вначале он за мной неуклюже ухаживал. Помнится, однажды он даже переписал стихи Руперта Брука, изменив парочку имен так, чтобы связать их с нами, и презентовал их мне в корсаже из орхидей. Но все это было исключительно для проформы, своего рода тренировка в самоутверждении. Мы оба знали, как относимся друг к другу.

Затем на вечеринке, устроенной Джеральдом и Сарой Мэрфи в отеле «Добро пожаловать» в Вильфранше, он познакомил меня с Максимом Павеско, своим приятелем. Национальности Максима я так и не узнала. Румыном он не был, несмотря на фамилию и его утверждение, будто он был близким личным другом принца Николая и принцессы Марии. Не был он ни греком, ни испанцем, ни корсиканцем. Собственно, я считала его албанцем. Как я всегда говорю, если кто-то происходит ниоткуда, значит, он из Албании.

Я знаю, о чем вы все сейчас думаете. Как могла англичанка вроде меня пасть так низко, чтобы общаться с албанцем? Честно говоря, я бы взяла в спутники туземца страны Бонго-Бонго, лишь бы у него был чистый воротничок, презентабельный смокинг, а кольцо в носу – от Картье.

А Максим, знаете, был таким красивым, таким шелковистым, и смуглым, и соблазнительным. Таким-таким неанглийским. Когда мы с ним где-нибудь бывали вместе, благодаря ему я вновь ощущала себя желанной. Когда я видела, как другие мужчины завидуют ему, и видела, как другие женщины завидуют мне, я больше не ощущала, что… ну, что я уже вот-вот выйду в тираж.

Нет, не воображайте, будто я питала относительно него хоть какие-то иллюзии. Он был паразитом, альфонсом, а когда впадал в одно из своих настроений, то становился полнейшим и абсолютным животным. И все же не могу отрицать, я гордилась, что меня видят с ним.

И только позднее я осознала – ведь этот подлый мерзавец Рей Джентри, разумеется, мне и слова не сказал, – что Максим, МОЙ Максим, уже снял сливки с каждой одинокой богатой женщины средних лет на Ривьере, с каждой веселой вдовы и пикантной разводки, утратившей или готовой утратить всякую гордость, которой когда-то дорожила в себе. Одна рекомендовала его другой, будто водопроводчика или медиума. Если я была подержанной вещью, то Максим принадлежал мусорной куче.

Разумеется, за все платила я. В ресторанах я незаметно опускала в карман Максима несколько сотен франков, чтобы он мог заплатить по счету, не уронив достоинства, а также заполучить немножко франков для себя – сдачи я не видела ни разу. Затем мало-помалу сохранение достоинства перестало его заботить. Когда он проигрывал за рулеткой – а он всегда проигрывал, – то нагло протягивал ко мне руку, чтобы сделать следующую ставку, и немедленно. Иногда он даже запускал пальцы в мою сумочку и выуживал пачку банкнот. И так на виду у всех.

Сама я уже тоже зашла настолько далеко, что меня это больше не трогало. Мне было решительно все равно, когда мы с ним заходили на Променад-дез-Англэ в какой-нибудь бутик с модной мужской одеждой, и он, не стесняясь обслуживающего нас продавца, начинал клянчить, чтобы я купила ему костюм для сафари от Ланвена. Мне было все равно, что он всего лишь хитрый вымогатель. Я это знала, и мне было абсолютно все равно. Или я притворялась перед собой, будто мне абсолютно все равно.