Сегодня, куда ни погляди, видишь прожженных мошенников и бессовестных дельцов, нет нынче недостатка и в утонченных дамских угодниках, однако ни один из них никогда не вызовет у нас любопытства. Даже у самого одаренного в этом смысле мужчины, мы заметили бы, сравнив его с Казановой, отсутствие двух высоких качеств: живого, действенного стиля жизни, свойственного высокородному дворянину, и яркого литературного дарования. Думаю, в любовных письмах какого-ни-будь берлинского донжуана наших дней или в откровениях нынешних спекулянтов мы найдем не более высокую духовную культуру и не более изысканный слог, чем в иллюстрированных журналах, которые эти господа читают.

Именно доведенная до совершенства внешняя культура и отчетливо выраженный стиль жизни позволяют поставить Казанову намного выше его нынешних коллег. Стилистически безупречная, прекрасная линия его жизни пробуждает у нас ту же ностальгию, что мы чувствуем, увидев какое-нибудь неприметное здание или скромную вещицу той эпохи, — им присуще то, чего начисто лишена наша современная жизнь, — цельность и красота. И как раз поэтому несостоятельно опасение моралистов, что знакомство с мемуарами Казановы может испортить сегодняшних читателей.

Увы, эти страхи абсолютно безосновательны. Корабль, который уходит от наших берегов, унося этого героя, — это не его гений и не аморальность, а образованность и культура его эпохи. Их нет, а меж тем, только будучи укорененным в такой почве, находясь на таком уровне, человек может, обладая крохотным личным преимуществом, оказывать мощное воздействие на других людей.

Если мы, современные люди, читаем Казанову с некоторой грустью, то грустим прежде всего о внешнем окружении его жизни, о прекрасной, полностью сформировавшейся культуре внешней стороны жизни. Наверное, с этим чувством читали Казанову образованные люди уже давно, много десятилетий тому назад. Но сегодня, видимо, что-то еще ушло из нашей жизни, канув в прошлое, — то, чем обладал Казанова и поколение наших отцов, что раньше, в юности, было и у нас и наполняло жизнь волшебством: благоговейное отношение к любви. И пусть это всего лишь любовь a la Казанова — галантная, мотыльковая, по-актерски чуть переигранная, вечная юношеская влюбленность — даже она сегодня не в чести, так же, как чувствительная любовь Руссо и Вертера и как пылающая потаенным огнем любовь героев Стендаля. По-видимому, сегодня нет ни трагиков, ни виртуозов любви, только и остались, что пошлые брачные аферисты и психопаты. Когда чувственный, одаренный, полный жизненных сил человек все свои дарования и способности направляет на зарабатывание денег или использует в интересах какой-то политической партии, это считают не только возможным, но и правильным, нормальным: сегодня ни у кого не возникает даже мысли, что дарования и силы можно обратить на женщин и любовь. Ни в одном современном мировоззрении, от бесконечно буржуазной посредственности Америки до краснейшего из красных советского социализма, любовь не играет никакой роли, в ней видят разве что малозначащий фактор удовольствия, действенный при соблюдении некоторых гигиенических правил.

Но может быть, наши нынешние прогрессивные идеи постигнет судьба всех передовых воззрений и в общем процессе мировой истории этот период составит всего лишь миг. Меж тем проблема любви, насколько мне позволяет судить мое знание истории, после мгновений пренебрежения ею всегда становилась в высшей степени актуальной.

1925

Двести лет тому назад в Англии были написаны одна за другой две книги, которые за очень короткое время распространились по всему свету в виде изложений, обработок и переводов и с тех пор входят в число самых распространенных книг. Это «Робинзон» Дефо и «Гулливер» Свифта. Обе они — полу-фантастические романы о путешествиях, написанные для взрослых читателей, а не для детей, и обе со временем стали детскими книгами, совершенно не стареющими и ни с чем не сравнимыми по своему влиянию.

У «Путешествий Гулливера» особенная, исключительная судьба. Впервые они были изданы анонимно в 1726 году, и, по-видимому, уже первые английские издания пестрели ошибками, пропусками или внесенными чужой рукой исправлениями и вставками. В дальнейшем эта книга, быстро ставшая известной, переиздавалась, переводилась и перерабатывалась бессчетное число раз, так что сокращенный и значительно переработанный «Гулливер», с которым все мы познакомились в детстве, — это, конечно, лишь тень, лишь слабый отблеск подлинного «Гулливера». Но поскольку эта необыкновенная книга покорила мир таким странным образом, то в первоначальном виде ее очень трудно отыскать, так что время от времени ее вновь обнаруживают и познают. Всем известно имя Гулливера, всем знакомы названия Лилипутия и Бробдингнег, но подлинного, полного, первоначального Гулливера знают лишь очень немногие. А подлинный Гулливер решительно не похож на тысячи раз заново причесанного и приглаженного «Гулливера» нашего детства.

Его создатель Джонатан Свифт родился в 1667 году в Дублине. С юности его влекло к исследованию механизмов человеческой психики и социальной жизни, он помышлял и о политической деятельности, однако бедность заставила изучить богословие, и Свифт начал карьеру как безвестный сельский священник. Поневоле будучи зависимым от сильных мира сего, часто он, лучше узнавая своих временных покровителей, испытывал горькое разочарование, и в его политических сочинениях, как и в научных штудиях, и в литературных опытах все отчетливее выступала склонность на все смотреть критически, что столь характерно для мышления угнетенного человека. Одно время он был ревностным защитником консервативного направления в англиканской церкви, затем выступил как самый известный и самый пламенный боец в борьбе ирландцев против Уолпола, а закончил жизнь в одиночестве, избегая людей и глубоко ожесточившись, в том душевном состоянии, которое прежние биографы называли помрачением ума; однако, изучив все свидетельства, мы с этим утверждением согласиться не можем. Это было, напротив, одиночество глубоко страдавшего, но сохранившего полную ясность ума нервнобольного человека, чьи жизнь и мысль развивались в направлении гибельной изоляции и в конце концов привели к невыносимой обостренности чувств.

Исповедью этого человека, этого гениального, остроумного, болезненно чувствительного и плохо защищенного от жизненных ударов мыслителя, стал для нас «Гулливер», самое значительное и самое чистое его сочинение. Человечество обошлось с «Гулливером» без особых церемоний. Сначала ему обрадовались как интересному, занимательному, изобилующему приключениями чтению, однако вскоре оказалось, что оно неудобоваримо, в нем попадались жесткие и полные едкой горечи куски, и тут публика вышла из затруднительного положения, навесив на эту фантастически великолепную книгу, полную жизни и не собиравшуюся умирать, ярлык забавной сказки для детей.

Осуждать несчастного Свифта за жестокость в оценке человека и человечества было бы столь же неверно и бесполезно, как осуждать и многие поколения читателей, которые из сказочного богатства его книги выбрали самые удобоваримые, мягкие, неядовитые куски, все же целое понемногу забыли. Пылающая ярость угрюмого нелюдима, озлобленного на человечество и весь ход вещей в мире, с одной стороны, и бесцеремонность, с которой толпа калечила творение гениального одиночки, заботясь о своем пищеварении, — с другой, были в равной мере глубоко обоснованны и необходимы. Но не менее необходимо, чтобы люди снова вспомнили о колоссальном предостережении, которое сделано нам автором «Гулливера», и снова ели горькую свифтовскую пищу, так как отбрасывать эти куски или приправлять их своей ложью, если и удается, то недолго. Гениальная и страшная книга Свифта сегодня вновь приходит к нам, и она снова и снова будет нас тревожить, нарушая нашу уютную тишину, потому что мысли, которыми она делится с нами, по-прежнему касаются всех нас, пусть даже родились они в мозгу тяжело страдавшего одиночки и были прочувствованы и высказаны с болезненной страстью. Обратимся хотя бы к последним страницам его книги, где речь идет о завоевании колоний и аннексии чужих земель, — эта проблема, которая сегодня самым ужасным образом снова стала актуальной и грозной, у Свифта предстает в ее отношении к человеку, и все его обвинения и критика спустя двести лет остаются всецело справедливыми.