– Время выбрали неудачно, – сквозь зубы прошипел Пекин, убеждаясь, что других зрителей, кроме охранника, у пикета по-прежнему нет. И что с телевидения никто не приехал, а ведь по телефону, гады, обещали, что все снимут и покажут.

Пикетчики вяло выкрикивали лозунги и на глазах сами теряли к себе интерес.

Местные, с канала «Есть!», пробежали мимо горе-пикетчиков трижды. Длинный дядька в кудрях, девушка восточного вида и сразу за ней – элегантный мужчина с маленьким, будто детским портфелем. Пекин при виде мужчины с портфелем пришел в демоническое возбуждение и попытался ухватить его за рукав замшевой куртки – но тут в дело включился охранник, автоматически выставив вперед локоть. Локоть подрубил Пекина, как топор сосну, и вьюнош упал плашмя на крыльцо.

Мужчина же преспокойственно отряхнул рукав, отстранил портфельчиком охранника и вступил с лежащим Пекиным в оживленную дискуссию:

– Мы несем людям радость, – терпеливо объяснял он, пока Пекин вставал, неловко опираясь на древко плаката. Ира представила, как на ляжке Пекина, под грязным пятном, расплывшимся на брючине и напоминающим очертаниями Южную Америку, расцветает кошмарный синяк. – А вы что несете? Только эти свои глупые плакатики вы несете! Глупые плакатики с глупыми словами!

– А вы воруете народные деньги! – отбил Пекин. – Вы, Павел Николаевич Дворянцев, проедаете будущее нашей молодежи!

– Да! – звонко выкрикнула маленькая девушка и пальцем поправила съехавшие очки.

Павел Николаевич (Ира и не подозревала, что он выглядит так молодо) перевел взгляд с Пекина на девушку и обратно. Остальных он и этим не удостоил.

– Народные деньги и без нас давно украдены, мой милый, – сказал директор канала «Есть!» на прощание, и охранник облегченно вздохнул, пропуская его в дверь. Впрочем, Павел Николаевич снова – будто в фильме, следуя сценарию, – высунулся из дверей и торжествующе добавил: – А на пикет ваш никто не приехал! И не приедет!

Ира была уверена, что он и язык Пекину покажет, но Павла Николаевича что-то остановило или отвлекло.

Инцидент исчерпан – расстроенный Пекин ощупывал зашибленное бедро, девушка в очках повернула плакат лицом к себе и словно вчитывалась в черные буквы, а Ира вдруг явственно увидела, как все они смотрятся со стороны. У нее имелся дар – наблюдать себя на расстоянии, и почти каждый раз получалось кошмарное зрелище. Сейчас, например, ей было так стыдно, будто лично она затеяла этот дурацкий пикет! Объясняться с Пекиным и товарищами Ира не стала, а по-детски бросилась прочь. Наверняка с верхних этажей ее глупый бег наблюдали сотрудники кулинарного канала, но Ире было все равно – пусть над ней хохочет сама Геня Гималаева! Главное – убежать отсюда, хоть куда, в любом направлении. Она чуть не сбила с ног маленькую блондинку в зеленом пальто. Если бы Ира смотрела хорошее старое кино, она тут же поняла бы, на кого хочет походить блондинка вместе со своим пальто. На юную Катрин Денев из «Шербурских зонтиков».

– Все в порядке, – вежливо сказала «Катрин», когда Ира, на взводе и навзрыд, принялась перед ней извиняться. – Я видела вас на крыльце. Скажите, вы не любите весь канал «Есть!» или вам не симпатичен конкретный ведущий?

Вот так Ира познакомилась с Катрин – Катей Парусовой, Екой, которую вскоре ждало светлое телевизионное будущее на канале «Есть!». Катрин согрела заледеневшее сердце Иры Николаевой, научила ее правильно сосуществовать с родителями и даже подарила первую в жизни юбку. Родители Иры полюбили Катрин как еще одну свою дочь, и в день, когда Ира бросила ракетный факультет и устроилась на телеканал «Есть!», не ругали дочь, а ликовали.

Вначале Ира Николаева работала ассистентом Пушкина, потом стала личной помощницей Гени Гималаевой, ее незаменимой, ее бесценной Иран. И хотя с того мартовского пикета прошло несколько лет, Ира никак не решалась спросить у Еки, специально она ждала за углом в тот день или просто удачно распорядилась полученными от судьбы картами? Ира боялась узнать ответ, хотя подозревала, что на самом деле давно его знает.

В чем Иран не сомневалась, так это в том, что, задумай Катрин провести пикет канала «Есть!», у нее получилось бы намного убедительнее, чем у злосчастного Пекина. «Не надо торопиться, – говорила Ире Катрин и по-ленински веско добавляла: – Мы пойдем другим путем».

посвященная власти имен, космосу, а также соперницам и отдельно взятой судьбе отдельно взятого человека

12 апреля 1961 года каждый житель планеты Земля занимался своим делом: летел в космос, впервые целовался, строил козни, умирал, рождался, врал родителям, покупал джинсы, брал взаймы, чинил машину – и никого из жителей этой планеты не волновала судьба двадцатисемилетней Марины Дмитриевны Карачаевой, доставленной в районный роддом нашего города в карете «скорой помощи». Скорый врач, еще нестарый, конопатый и рыже-розовый, как гриб-волнушка, всю дорогу залечивал роженицу скабрезными анекдотами, так что в приемный покой Марина Дмитриевна прибыла в абсолютно раздраенном – и физически, и душевно – состоянии. Дежурная акушерка тоже не стала изображать из себя ангела, а напустилась на бедную рожающую Марину Дмитриевну с адскими, раз уж у нас тут пошли такие аналогии, воплями. Причиной воплей стало, во-первых, то, что Марина Дмитриевна не взяла с собой карту беременной, а во-вторых, то, что акушерке не терпелось сдать дежурство сменщице и отметить с анестезиологами полет Гагарина, который сегодня переживали больница и весь мир.

Съежившись, словно под обстрелом, придерживая тугой и жесткий, будто в любую минуту готовый выстрелить живот, бедная Марина Дмитриевна понимала, что акушерке надо прокричаться, выпустив на волю накопившиеся слова. И лишь тогда можно будет закричать ей самой.

И, знаете, акушерка действительно прокричалась – последними словами ее стало философское: «Рожають, сами не знають, для чего и от кого». Увидев долгожданные слезы на ресницах роженицы, акушерка успокоилась, сдулась, как проколотая шина, и вздохнула:

– Ну ладно, что с тобой сделаешь… Сейчас доктор придеть. Эй, погоди, ты что, уже рожаешь? Что сразу-то не сказала?! Василь Святославыч! Василь Святославыч! Тут женщина уже это самое!..

Роженица тянула единственную ноту «ля-я-я-я», пропевая ее, впрочем, как «у-у-у-у-у-у».

Василь Святославыч, на ходу дожевывая пирожок с зеленым луком и яйцом, мчался в приемный покой, где почти явился на свет первый, и единственный, ребенок Марины Дмитриевны Карачаевой.

Он родился в приемнике, под бодрую ругань акушерки и ласковые пришепетывания врача: в передних зубах у врача застрял кусочек зеленого лука, который мучительно четко видела Марина Дмитриевна. Синий громкий младенец возопил за несколько минут до полуночи.

– Записываем двенадцатого, – сказала акушерка и строго глянула на потную Марину Дмитриевну. – Придумала, как назовешь?

– Чего думать? – влез веселый доктор. – В такой день родился – будет Юриком!

Много лет спустя, когда невестка Еленочка родила свою Лизу в новеньком, по последнему слову медицинской моды отделанном роддоме, Марина Дмитриевна вспомнила унизительные роды в приемнике, и то, как орала на нее дура-акушерка, и этот зеленый лук в зубах… Вспомнила и спустя столько лет ужасно разозлилась! Еленочка лежала в отдельной палате – с телевизором, душем и детской люлькой – и гордо кормила свою Лизу, а Марина Дмитриевна и радовалась внучке, и внутренне плакала злыми слезами. Вот если бы отмотать время назад, Марина Дмитриевна нашлась бы, что ответить и рыже-розовому доктору, и акушерке, и Святославычу, назвавшему ее единственного сына Юриком! Вежливо кивая в такт Еленочкиным словам, Марина Дмитриевна думала о том, что имя Юрий ей никогда не нравилось и что гагаринский полет в космос всего лишь совпал во времени с главным событием ее жизни.

Марине Дмитриевне нравилось совсем другое мужское имя – Евгений. В нем эргономно сочеталось все, к чему Марина Дмитриевна была неравнодушна, – в нем жили гениальность, благородство, великая русская литература и хитрые глаза артиста Евстигнеева в его лучших ролях.