Поэтому террористы начали «работать» с заложниками, и работать достаточно профессионально.

Ранним утром 24 октября на сцену вышел Абу-Бакар. В полной тишине (заложники еще дремали) он затянул молитву. «Пел красиво, и от этого было еще страшнее, — вспоминала Татьяна Попова. — Затем, поставив в углу сцены автомат, упал на колени и долго на него молился. Вечером „арию“ исполнял другой боевик. В ярком красном свитере, стоя на краю балкона, он, как кликуша, выводил свои песнопения, глядя сверху вниз на уже изможденных до крайности людей».[186]

Время от времени террористы включали кассеты с песнями на чеченском и русском языках. Время от времени они стреляли в воздух — так же с целью психологического давления на заложников. «Мы боялись, что они поймут, где, собственно, находятся и включат эту музыку со звукорежиссерского пульта, — вспоминали сотрудники мюзикла. — Семь киловатт все же у нас на „Норд-Осте“. Лучший звук был в Москве».[187]Включить свои песнопения на полную мощность террористы, к счастью, не догадались.

В совокупности с невозможностью двигаться эти песнопения действовали крайне угнетающе. «Нам они спать не давали, нас они изматывали. Изматывали музыкой, светом. „Так не сиди, сиди ровно“, и так далее, и тому подобное, — рассказывала сотрудница „Интерфакса“ Ольга Черняк. — Перемещаться фактически только до туалета. Музыка их — мусульманская. Кассеты у них были. Сами они, это мужики, спали по часам. Притащили откуда-то матрасы… Они не изматывались, они нас изматывали, подавляли волю».[188]

Пропаганда, что ни говори, была действенной. «У меня было ощущение, что, может быть, от голода у меня едет крыша», — признался впоследствии другой заложник.[189]Подобное впечатление складывалось у многих людей, сидевших в зале.

«В те первые сутки доминирующим было ощущение какого-то театра абсурда… Все это оружие — автоматы, пистолеты, мины, гранаты, все эти выстрелы над головой по делу и без дела, все эти гортанные крики „братьев“ и „сестер“, лозунги непонятно о чем, требования явно нереальные, непонятно от кого исходящие; беспрерывный свет сутками, странные для нас песнопения на русском и нерусском (и уж лучше — пусть на нерусском, потому что, когда понимаешь, о чем поют, ощущение бреда возрастает многократно); все эти ритуальные поклоны автомату Калашникова модернизированному, поклоны-молитвы нарочитые, на сцене…»[190]

Психологическое подавление заложников явно было одним из приоритетных направлений деятельности террористов; делалось это так эффективно, что впоследствии некоторые специалисты-психологи даже предположили, что к заложникам были применены методы зомбирования. «За счет острой стрессовой ситуации, — считают они, — длительной гиподинамии, лишении сна, воздействия музыки и целевого поведения террористов состояние заложников было доведено до состояния, близкого к гипнотическому трансу. По всей видимости, террористы имели об этом весьма четкие представления и грамотно выполняли полученные инструкции».[191]Рассказы многих заложников, впрочем, свидетельствуют, что эта цель террористов не была достигнута в полной мере; однако то, что она преследовалась, представляется весьма вероятным.

Главным было то, что люди, попавшие в настолько стрессовую ситуацию, легко поддавались внушению; террористы этим, естественно, воспользовались в полной мере. На вопросы заложников они старались отвечать максимально сдержанно и спокойно; кое-кто, однако, заметил, что иногда террористам хотелось вести себя более жестоко, но пока это было запрещено. Абу-Бакар, усевшись на краю сцены, разъяснял подходившим к нему заложникам, что «все будет хорошо». «Я была свидетельницей вообще феноменального разговора, — вспоминает Татьяна Попова, — когда к нему подошла молоденькая девушка и спросила:

— Можете вы меня отпустить покурить?

На что последовал мягкий ответ:

— Ну зачем тебе курить? Ты такая молоденькая… К тому же будущая мама. Нет, тебе курить не надо. Не пущу я тебя. Иди на место, отдыхай…»[192]

Террористки сидевшие среди зрителей, также разъясняли «линию партии». «Послушать их, так просто бабы несчастные, у которых из-за войны жизнь пошла наперекосяк. Одна из них, примерно лет тридцати, рассказывала, как после артиллерийского обстрела детей собирала по кусочкам, чтобы похоронить. Сестру у нее убило фугасом, когда та случайно вышла на улицу… Настроение менялось часто: то нормально разговаривает, то вдруг со злобой в голосе заявляет: „Пусть нас, скорее всего, здесь ждет смерть, но я понимаю, что это все, что я могу сделать для себя и своего народа“. Говорит и смотрит в одну точку, как зомбированная. И подтекст очевиден: мы пришли, чтобы теперь разорвать в клочья вас и ваших детей».[193]

«Я все время старался подойти к женщине, которая сидела на „главном детонаторе“, — описывал ситуацию один из заложников. — Беседовал с ней в общей сложности часов пять. О жизни, о погибшем муже, о Коране, о том, как ведется счет прегрешениям и достойным поступкам — словом, обо всем понемногу. Она мне даже написала на клочке бумаги заветные слова, которые я должен был произнести перед смертью».[194]

В какой-то мере рядовые террористы были искренни; простые люди, оболваненные соответствующей пропагандой и жестко контролируемые командирами, некоторые из них все же сохранили в своей душе проблески человечности и даже какой-то детской наивности. «Жалко, что вы не досмотрите спектакль, — сказала заложнице Ирине Филипповой одна из террористок, — там только все началось, самое интересное в конце». Террористами не рождаются; многие из тех, кто захватил здание московского мюзикла, выросли в криминальном хаосе, обрушившемся на страну после развала Советского Союза — и, как и многим другим людям, больше всего им хотелось вернуться в то далекое время, когда «только все началось».

Заложница Ольга Ильиченко, рядом с которой села одна из смертниц, также вспоминала, что та рассказывала ей о том, что у нее в прошлом году погиб брат, а полгода назад убили мужа. «„Мне больше нечего терять, у меня никого не осталось, поэтому я пойду на все, хотя понимаю, что это неправильно“, — сказала она мне», — рассказывала Ильиченко.[195]