«слишком быстро». А я пока немножко окрепну. Он дает честное слово, что не будет мне препятствовать…

В глазах отца стояли слезы, вид был – как перед сердечным приступом, и я сдалась… К тому же подействовал довод, что на фронт можно пойти и из Сибири.

На рассвете 16 октября наш эшелон, в котором разместились две военно-воздушные, две артиллерийские и две военно-морские спецшколы, двинулся на восток.

Он то мчался часами без остановок, то останавливался на неопределенное время, и тогда всюду на путях белели голые попы мальчишек – в теплушках, естественно, не было туалетов. Нам, девчонкам, дочерям преподавателей, приходилось туго – не уединишься…

А в глазах и взрослых, и «спецов» я снова была просто девочкой.

Словно мне приснилось все, что произошло совсем недавно, в тех проклятых, в тех незабвенных лесах. И странная, непонятная для других болезнь – «фронтовая ностальгия» – начала преследовать меня уже в этом эшелоне, увозящем от войны…

Наконец эшелон с хмурыми «спецами» затормозил в глухом таежном поселке Заводоуковка, под Тюменью. Ноябрь здесь был морозным и снежным – трудно пришлось мальчишкам в их пилотках и ботиночках.

Семьи преподавателей разместили в избах местных жителей.

Для того чтобы избежать волокиты, письмо с просьбой отправить меня на фронт я послала прямо на имя Верховного Главнокомандующего. Ответ не заставил себя ждать, но пришел почему-то… из районного, Ялуторовского, военкомата. В нем сообщалось, что «без особого указания женщин в армию не призывают». Здесь действовали законы тыла.

Вот когда я поняла, в какую ловушку невольно попала!

Но сдаваться не собиралась. Поступила на вечерние двухмесячные курсы медсестер военного времени, организованные при эвакогоспитале. Конечно, одновременно и работала – тогда нельзя было иначе. Сначала кассиром на молокозаводе, потом, поняв, что при моей «любви» к арифметике попаду под суд, пошла на лесоповал.

Работа была адской, жизнь голодной и тоскливой, мои сверстники – «спецы» – казались мне детьми.

Среди этих «детей» был и Володя Комаров – будущий легендарный, трагически погибший космонавт.

Вот в пилоточке с отогнутыми на покрасневшие уши краями бежит он по сибирскому морозцу и ничего еще не знает о своей необычной, о своей звездной судьбе.

Космос! До него ли было тогда землянам? Московские мальчишки в Сибири бредили фронтом.

Я решила пойти в Ялуторовский райвоенкомат лично. Добраться туда можно было только пешком, по шпалам, оттопав двадцать с лишним километров, – обычно в Заводоуковке не останавливались никакие составы.

Шла я в самом радужном настроении. Меня осенила гениальная идея «потерять» паспорт (пусть попробуют затребовать дубликат из прифронтовой Москвы!) и прибавить себе годик или, еще лучше, два.

На полпути меня остановили мост через Тобол и грозный оклик пожилого усатого часового:

– Стой! Кто идет?

Тогда, ничтоже сумняшеся, я решила перебраться через реку по свободно плывущим бревнам – в те времена лес сплавляли не связанным в плоты, «молью».

У берега бревна плыли густо и медленно – перепрыгивать с одного на другое было просто. Но чем ближе к середине широченной реки, тем они шли реже, я уже с трудом сохраняла равновесие. А на середине просто-напросто стала тонуть…

Кроме себя, надеяться было не на кого.

Я легла на скользкие, уходящие в воду и пытающиеся ударить меня по голове бревна, и неуклюже, как краб, переползала с одного на другое.

Говорят, бог хранит дураков. Только этим я могу объяснить, что все-таки добралась до противоположного берега.

Однако не успела я распрямиться, как снова услышала знакомое:

– Стой! Кто идет?

Не знаю, за кого принял меня молоденький круглолицый солдатик – за русалку или за диверсантку, но вид у него был испуганный.

– Стой! Стрелять буду!

Я увидела направленное на меня трясущееся дуло винтовки и по отчаянному лицу часового поняла, что он действительно выстрелит.

– Ложись! – прозвучал срывающийся юношеский тенорок, и одновременно щелкнул затвор.

Не раздумывая, я плюхнулась в ледяную воду и лежала в ней до тех пор, пока не появился какой-то заспанный командир. Меня под конвоем отвели в жарко натопленную каптерку.

Поняв, что я не вражеский лазутчик (при мне был комсомольский билет. «Вроде настоящий», – задумчиво сказал командир), меня сначала обругали хорошенько, а потом, дав обсушиться, даже остановили попутный товарняк, чтобы он подбросил меня до Ялуторовска.

Я и слыхом тогда не слыхала, что именно в этот городишко были сосланы некогда «опасные государственные преступники» – Пущин, Якушкин, С. Муравьев-Апостол, Оболенский и другие декабристы.

А совсем недавно написала:

…Я видела один военкомат —

Свой дот, что взять упорным штурмом надо,

И не заметила фруктовый сад,

Веселый сад с тайгою хмурой рядом.

Как так? Мороз в Ялуторовске крут,

И лето долго держится едва ли,

А все-таки здесь яблони цветут —

Те яблони, что ссыльные сажали!..

Не раз и не два ходила я в военкомат.

А на фронте было очень тяжело. И каждая тревожная сводка, каждое сообщение о сданном городе больно отзывалось в слабом сердце отца. И случилось то, чего я всегда боялась, – сердечный приступ, потом парез, то есть частичный паралич. Лежал он жалкий, беспомощный, почти потерявший дар речи, не чувствуя, когда папироска, попадая в левую, парализованную часть рта, выпадала из омертвевших губ. А за ситцевой занавеской, отделяющей нас от хозяев, кричали, смеялись и плакали дети…

Отца отвезли в районную больницу в Ялуторовск. Навещая его там, я всякий раз наведывалась в военкомат.

К счастью, вскоре отцу стало лучше, парез прошел. Но болезнь как-то изменила его личность. Он стал менее эмоциональным, менее ранимым и относился гораздо спокойнее к моему стремлению на фронт.

Долгожданная повестка, пришедшая ко мне третьего августа, совпала с днем выписки отца из больницы. Опять столкнулись лоб в лоб Личное и Общественное – не время, конечно, было покидать больного старого человека…

В военкомате меня заверили, что девичий наш эшелон (в Сибири провели мобилизацию молодых женщин) обязательно остановится в Заводоуковке. Поэтому я предложила отцу доехать до поселка вместе.

А эшелон Заводоуковку промахнул. И остановился где-то километрах в пятидесяти за ней. Отец вышел в глубокую ночь, на глухом полустанке. Как он доберется до дому? Слабый, не окрепший после болезни? И доберется ли вообще?.. Мысль об этом мучила меня всю долгую дорогу.

А жизнь готовила мне еще одно неожиданное испытание – первую встречу с подлостью.

Надо сказать, что в последние месяцы эвакуированным приходилось туго. Карточки почти не отоваривались, тряпки, взятые из дома, были давно обменены на еду. Держались только на скудной пайке хлеба.

Целый день в