В Ньютон-Стюарт мы бы прошли по мосту через Кри и завидовали бы тем, кто живет в домах, выходящих на водоем, словно в Венеции. Как замечательно рыбачить не вставая с постели! Мы нашли бы небольшую гостиницу, где симпатичная девушка застенчиво сообщила бы нам, что вода у них не ахти как хороша, зато пиво что надо.

В какой-нибудь из дней мы бы собрались с духом и полезли вверх по ужасной горной тропе, которой пользуются лишь контрабандисты. Она вела бы нас на север, в Эйршир, и с каждой милей пейзаж становился бы все более суровым и диким. Из вереска, прямо у нас из-под ног, вспархивали бы куропатки, и мы видели бы одиноких ястребов, кружащих в облаках. А потом мы бы сделали привал на берегу горного озера, скажем, Макатерик или Лохрекар, и упивались бы уединением, как целительным бальзамом для разума. И мы пришли бы в совершенно заброшенную деревеньку, забытую в вересковых пустошах, затянутую туманом, наползающим с торфяников.

А потом мы бы отправились к замку Трив и вспомнили бы дни, когда дикие Дугласы бурей проносились по этой земле во главе тысяч вооруженных людей.

Но были бы и пасмурные дни, моросил бы мелкий дождик, и серые стены сверкали от влаги, а серые холмы казались бы причудливой паутиной. Церковные дворы Гэллоуэя сочились бы влагой, а серые камни высовывались из высокой, неухоженной травы. Мы бы предавались меланхолии и читали надписи на могильных плитах ковенантеров, глубоко врезанные в неподатливый материал слова эпитафий, заполненные водой, словно над ними кто-то горько плакал.

И еще нас ждали бы росистые утра, и мы вставали бы очень рано и видели тени белых ферм, странным образом лежащие на траве, наши отпечатки — черные на холодном серебре росных лугов, — и нас восхищал бы солнечный свет, пробивающийся сквозь полупрозрачные кроны березовой рощи, сверкающий на кроваво — красных ягодах рябины. Мы молча шли бы по дорогам между серыми каменными оградами, чтобы вернуться к завтраку — обильному, с беконом или последним в этом сезоне молодым лососем.

И мы гуляли бы под дождем, который так часто омывает Гэллоуэй, делает траву ярко-зеленой, а стены более темными, а иногда, поставив рядом тарелку сыра и кружку эля, мы доставали бы из надежно защищенного от непогоды кармана сумки томик Мактаггарта, вытягивали ноги к огню гостиничного очага и читали страничку-другую из его «Энциклопедии».

Мне было всего шесть лет от роду… бегал повсюду, ловил бабочек, строил домики на речных берегах и украшал их белесыми ракушками, принесенными со взморья; переходил вброд ручьи, бежавшие возле дома, и пересохшие русла. Единственной спутницей моей была сова; мне принесли ее птенцом из старого замка; я кормил ее мышами, но потом она нашла местечко на чердаке зернохранилища и стала сама в избытке ловить мышей; однажды она вылетела из своего скверно пахнущего укрытия, чтобы искупаться, она делала это в бочке у двери, и тут вышел петух и вонзил огромные шпоры в череп моей бедной совушки. Я много дней ее оплакивал. Наконец меня решили вместе с сестрами отправить в школу, и тут начались настоящие бедствия. Ничего-то я не мог выучить. Меня отправили на латынь раньше, чем толком освоил английский, позднее я слышал фразу: «Нельзя отправлять ученика изучать латынь, пока он слишком мал». По правде говоря, я был слишком мал для этого, и ничего не мог выучить. Меня то и дело пороли, и спасло меня от безвременной смерти лишь решение родителей покинуть Леннокс-Плантон и отправиться на ферму Торрз в приходе Кирккадбрайт. Сельская школа находилась рядом с нашим домом, надо было только холм миновать. Учитель вообще не учил нас латыни. И там было кое-что хорошее для меня: это был совсем простой, спокойный человек, он хорошо учил счету, мог читать и отлично писал. Если я освоил какую ученость или приобрел талант, так все благодаря ему, я в долгу перед этим учителем за все, в чем преуспел. Был бы он деспотом, который дает задания, обязывает школьников зубрить их, а потом порабощает умы в их нежном состоянии, и который совсем не ценит чувства, тогда про меня, Мака, никто бы и не услышал. Я бы выполз из такой школы, как искусственный червь, слепленный человеком, и искры бы живой во мне не осталось. А когда бы ни случались по соседству охота на лис, кораблекрушение или добрая игра или что еще подобное, школа сразу распахивалась для всех, кто хотел побежать и посмотреть; и я тоже редко оставался в классе. Я не так уж заботился о своих книгах, предпочитая игры и забавы, поиски яиц чаек, карабкался на деревья, чтобы посмотреть на птенцов в гнездах, ходил на рыбалку, посещал все лотереи, чаепития, ярмарки, а почему бы нет? Как только появлялись признаки, что предстоит нечто интересное, я сразу был там; ничто не могло удержать меня, но по мере взросления я находил в этом все меньше новизны.

Я бы назвал этот отрывок хорошим, честным повествованием. В этом человеке определенно сохранилось нечто мальчишеское. Джон продолжает:

На тринадцатом году жизни я вступил в школе в ссору со всеми учителями сразу и в гневе и разочаровании покинул их всех. Этим весьма были недовольны мои родители; однако они позволили мне самому принимать решение, и раз уж я теперь хотел работать, они давали мне небольшие поручения на ферме, и вскоре я стал понимать, что жизнь не так уж легка; тогда я стал учиться ремеслу; мельничное дело считалось хорошим занятием, или профессия корабельного плотника, но я ни с тем, ни с другим жизнь связывать не хотел. Меня больше привлекало книгопечатание. Я написал в фирму «Оливер и Бойд» в Эдинбурге, изложил свою просьбу принять меня учеником. Но мне на письмо так и не ответили. Я написал снова, на этот раз в «Фэйрбейн и К», в том же городе, а также мистеру Джексону в Дамфрис, но не получил ответа ни от одного из них, что повергло меня в уныние. Именно в то время стал я испытывать меланхолию, работая там, откуда мне ужасно хотелось выбраться. Здесь я мог бы упомянуть, что с того вечера, когда мама сказала мне, что рано или поздно я умру и надо мной будет насыпан холмик холодной земли, я так и не смог избавиться от этой мысли. Юный мой ум был повергнут этим в глубокий шок из-за первого столкновения с жестокой правдой. Итак, уяснив, что мне никак не удается пойти учиться на печатника, я сильно жалел себя и стал склонен к детским выходкам; как поется в старинной песне:

Я покупал и брал взаймы,

Учился день и ночь,

О чем священник толковал,

Запоминал точь-в-точь.

Живший по соседству друг показывал мне имевшуюся у него «Британскую энциклопедию»; он всегда, когда я хотел, давал мне том, и я должен признаться, что извлек из его доброты немалую выгоду. Из этой книги я узнал больше, чем в Эдинбургском колледже, куда отправился пешком, с палкой в руках, когда мне исполнилось девятнадцать. До того я успел побродить по Англии, не раз влюблялся, писал стихи и еще черт знает что…

Бедный Джон Мактаггарт! Холодная земля на могиле, которой он так сильно боялся, вскоре накрыла его, и ничего не осталось от него, кроме книги, в которую он с таким блеском собрал местные байки и примечательные факты, эксцентричные истории и словечки.

Итак, вытянув ноги к каминной решетке, слушая, как в окно стучится гэллоуэйский дождь, мы стали бы беседовать о том, как обогатилась бы шотландская литература, если бы эдинбургские издатели ответили на письмо неизвестного молодого человека с грубоватым, жестким для произношения гэллоуэйским именем. Мой восторг перед ним становился все сильнее, по мере того как я читал «Энциклопедию». Он, безусловно, был духовным наследником Бернса, и, читая эти юношеские опыты прозы, я не могу избавиться от чувства, что при удаче и более крепком здоровье Джон Мактаггарт мог бы восполнить пробел в шотландской литературе, которой все еще не хватает прозы на национальном языке. У него был острый, наблюдательный ум, чувство юмора, дар излагать свои наблюдения кратким и живым слогом, мало обязанный искусству, но очень много — личностным качествам автора и его опыту. Кто, например, смог бы лучше описать старинную игру у огня, называемую «Подкладка и одежка»: