– И дуэлянток, – с лукавой улыбкой присовокупил князь Тюфякин. – Мне рассказывали, что здесь две дамы – одна полька, другая француженка – обнажили рапиры ради красавца-актера, который, вообразите, был влюблен в третью. Наверное, был такой же сердцеед, как наш граф д’Орсе. Кстати, я слышал, будто он чуть не каждый день катается на Монмартре, того и гляди вся эта блестящая кавалькада туда зачастит тоже…

Меня словно молнией пронзило. Какая же я глупая! Разъезжаю по какому-то несчастному Булонскому лесу, выслушиваю истории о былых временах, в то время как граф, можно сказать, назначил мне свидание и назвал его место! Монмартр, ну конечно!

Всю обратную дорогу я раздумывала, как бы полюбезней отвязаться завтра от милого, доброго, но несколько назойливого Петра Федоровича, но вышло, что голову я ломала напрасно: вечером мой супруг заявил, что Поццо ди Борго желал бы непременно видеть завтра у себя также и князя Тюфякина.

Князь всплеснул руками – он всегда был очень рад почувствовать свою значительность, тем паче не только светскую, но и политическую – и извинился, что назавтра оставляет меня одну. Я внешне была воплощенное огорчение, хотя с трудом удерживалась, чтобы не запрыгать от радости. И, разумеется, на следующий день, лишь только муж мой отбыл в карете, присланной послом, на рю Лаффит, чтобы захватить по пути князя, я велела Арише передать кучеру, что нынче мы едем на Монмартр.

…Он и теперь еще сущая деревня на живописном зеленом холме, хотя и стали строить дома для бедноты, даже проложили улицы к новым бульварам, устроили увеселительные заведения редкостной, по слухам, непристойности, а в ту пору, когда я впервые побывала на Монмартре, там еще сохранились следы каменоломни, где добывали известняк, а также стояло несколько мельниц, на которых этот известняк дробили с помощью огромных жерновов. Парижане, едва проснувшись, имели обыкновение смотреть, в какую сторону крутятся лопасти этих мельниц: откуда ветер дует и на чью мельницу. Кругом паслись козы и свиньи… Между прочим, деревенский – совершенно не парижский! – вид Монмартра меня ничуть не поразил и не смутил. В Петербурге ранним утром, когда, бывало, возвращаешься с бала, можно было слышать пастуший рожок, и хозяйки гнали коров по мостовым к заставам – на выпас. Впрочем, коров на Монмартре не было. Галльские петухи вовсю оглашали округу своим задорным «ко-ко-ри-ко», а куры вторили им: «Кот-кот-кодет!» Да-да, во Франции не только все, даже маленькие дети, говорят по-французски, чему в свое время зело удивлялся граф Головин, но и петухи с курами орут на французский манер, и кошки мурлычут – «рон-рон», собаки лают – «ау-ау», и свиньи хрюкают – «гроин-гроин»!

Говорят, где-то здесь, на вершине Монмартра, в незапамятные времена был обезглавлен язычниками христианский епископ Дионисий. Он взял в руки свою отрубленную голову и прошел с ней несколько миль, и на том месте, где он упал, построили аббатство, названное его именем – Сен-Дени. Ну как тут не вспомнить нашего Меркурия Смоленского, который некогда был ратником, стоял на часах близ Смоленска, однако его предательски убили подкравшиеся татарские лазутчики. Меркурий взял в руки отрубленную голову и прошел к нашему стану, успев предупредить воинов о нападении врагов…

Мне только и оставалось, что думать о злосчастных Дионисии с Меркурием, ибо, сколько ни тряслась княжеская карета по ухабистым колеям Монмартра, сколько ни бродили мы с Аришей по его тропкам, толку не было: графа я так и не встретила.

Унылая и злая, вернулась я домой, размышляя, поехать ли завтра на Бульвары или уж махнуть рукой на графа и свое по нему томление, которое так меня донимало. Борис Николаевич и Тюфякин уже воротились из посольства. Говорить мне ни с кем не хотелось; я пробормотала только, что от парижского воздуха у меня сделалась мигрень и хочется немедленно в постель.

Муж мой сделал недовольную гримасу, явно собираясь что-то сказать, но Петр Федорович его перебил:

– Красавица моя, княгинюшка, до завтра вам непременно надо излечиться: вы не забыли, что завтра бал у барона Ротшильда, на котором будет весь бомонд?

И при этих словах он мне едва заметно, но весьма значительно подмигнул.

Можно было диву даваться, глядя на Петра Федоровича, который, искренне любя моего мужа, сына своего приятеля, одновременно наслаждался, содействуя моей интрижке. Такой уж он был человек, этот «театра злой законодатель, непостоянный обожатель очаровательных актрис, почетный гражданин кулис», которого жизнь в мире театральном сделала словно бы лукавым сводником Фигаро или Труффальдино, слугой двух господ…

Вообще говоря, в Париже в те дни было неспокойно: Полиньяк, которого король все же назначил первым министром, несмотря на общее недовольство, принимал один за одним указы, ограничивающие свободу слова, и ропот во всех слоях общества был довольно громок, однако сильные мира сего жили так, будто этот ропот – не более чем шелест ветра в траве. Бал у барона Ротшильда был одним из проявлений именно такого отношения к политическим событиям.

Этот бал на всю жизнь остался в моей памяти, и не только потому, что оказался невообразимо роскошен – скажем, для приготовления ужина барон выписал на один вечер знаменитого Карема, который побывал шеф-поваром у Георга IV в бытность его принцем-регентом, у его величества Александра Павловича, а затем у Талейрана. Роскоши хватало и у Юсуповых, но это была вызывающая, азиатская роскошь, которая имела целью лишь ослепить и уязвить чужое самолюбие. То, что я увидела здесь: эти узорчатые камины, живописные колонны на золотом фоне, изящные канделябры, эмалевые стенные часы на лазурном фоне, золотые вазы, инкрустированные драгоценными камнями и жемчугом, бронзовые стулья с высокой спинкой, которую венчали фигуры, поддерживающие герб Ротшильдов, – все это было не только роскошным, но имело печать изысканности и великолепного вкуса. Каждая вещь являлась шедевром, но они имели значение не только сами по себе – они каким-то немыслимым образом сочетались друг с другом и от соседства не проигрывали, а выигрывали, создавая то, что французы называют ensemble – вместе. Воистину, они были вместе, и я многому научилась в тот очаровательный вечер… который оказался для меня вечером величайшего разочарования.

Я, с той чуткостью, которую испытывают люди в чужой обстановке, ощущала царившее в зале напряжение. Воздух был словно пронизан электричеством, будто надвигалась гроза. Разговоры шли натянуто, я ловила нетерпеливые взоры, обращенные к дверям, как если бы ожидалась очень важная персона. Особенное нетерпение, порой граничащее с неприличием, проявляли дамы, и вдруг я поняла: они ждут прибытия графа д’Орсе! Ради него они так разодеты… ради него так разодета я! Они благоухают не духами – они источают аромат женского возбуждения, желания!

Да здесь все из-за него с ума посходили, что ли? И я в их числе?!

Бессилие перед властью любви – я испытывала его впервые в жизни. Потом эта волна дважды вновь накатывала на меня, и я всегда поражалась ее неодолимости. Но тот раз был первый, и у меня навернулись слезы на глаза. Я показалась себе жалкой травинкой по сравнению с лесной бурей, которая ломает деревья…