Вступив в пределы Рима, он тут же утрачивал свой империй, а вместе с ним — защиту от судебного преследования. Цицерон был полон решимости нанести удар при первой же возможности и сделать все, чтобы Веррес не смог замести следы или запугать свидетелей. Поэтому, чтобы не вызвать подозрений у наших противников, сицилийцы перестали приходить к нам, а Луций стал кем-то вроде связного между Цицероном и его клиентами с Сицилии, встречаясь с ними в разных укромных местах.

Это позволило мне ближе узнать Луция, и чем чаще я с ним общался, тем больше он мне нравился. Он во многом напоминал Цицерона — умный и занятный, прирожденный философ. Оба были почти одного возраста, вместе росли в Арпине, учились в римской школе и путешествовали по Востоку. Но была между ними и огромная разница: в отличие от Цицерона, Луций был начисто лишен честолюбия. Он жил один в маленьком домике, забитом книгами, и днями напролет был занят только чтением и размышлениями — самыми опасными для человека занятиями, ведущими, по моему глубокому убеждению, к расстройству пищеварения и меланхолии. Но как ни странно, несмотря на уединенный образ жизни, он вскоре привык ежедневно покидать свой дом. Луций был до того возмущен злодеяниями Верреса, что сильнее самого Цицерона желал посадить наместника на скамью подсудимых.

— Мы сделаем из тебя законника, братец! — восхищенно воскликнул Цицерон, когда Луций раздобыл для него еще одну солидную порцию свидетельств о злодеяниях Верреса.

В конце декабря произошел случай, резко спутавший нити, из которых теперь была соткана жизнь Цицерона. В темный предутренний час я, как обычно, открыл входную дверь, чтобы переписать посетителей, и увидел во главе длинной очереди человека, которого мы не так давно видели в Порциевой базилике. Он тогда витийствовал, выступая в защиту колонны, сооруженной его прапрадедом Марком Порцием Катоном. Катон-младший был один, без сопровождающего раба, и выглядел так, будто всю ночь спал на улице. Я вполне допускаю, что так оно и было, но наверняка сказать не могу, поскольку Катон всегда выглядел растрепанным и был похож то ли на блаженного, то ли на мистика.

Разумеется, Цицерон захотел узнать, что привело столь знатного человека к порогу его дома. Дело в том, что Катон при всем своем сумасбродстве принадлежал к высшему кругу старинной республиканской аристократии, связанной брачными и родственными узами с родами Сервилиев, Лепидов и Эмилиев. Цицерон, польщенный тем, что к нему пожаловал такой высокородный посетитель, лично вышел в таблинум и провел гостя в комнату для занятий. Он давно мечтал залучить в свои сети такого клиента.

Я устроился в уголке, готовый записывать беседу, а молодой Катон, не теряя времени, сразу перешел к делу. Он сообщил, что нуждается в хорошем защитнике и ему понравилось, как Цицерон выступал перед трибунами, — ведь это чудовищно, когда человек вроде Верреса ставит себя выше древних законов. Короче говоря, Катон собирался жениться на своей двоюродной сестре, очаровательной восемнадцатилетней Эмилии Лепиде, чья короткая жизнь уже была омрачена целой чередой несчастий. Будучи тринадцатилетней, Эмилия пережила тяжелое оскорбление, ее предательски бросил жених, надменный юный аристократ по имени Сципион Назика. Когда девочке было четырнадцать, умерла ее мать. В пятнадцать она потеряла отца, в шестнадцать — брата и осталась совершенно одна.

— Бедная девочка! — покачал головой Цицерон. — Если она приходится тебе двоюродной сестрой, следовательно, ее отец — консул Эмилий Лепид Ливиан? А он, насколько мне известно, был братом твоей матери, Ливии?

Подобно многим из тех, кто, как считалось, исповедовал крайние взгляды, Цицерон был прекрасно осведомлен о связях между знатными семействами.

— Да, так и есть.

— В таком случае я поздравляю тебя, Катон, с блестящим выбором. В жилах девушки течет кровь трех знатнейших родов, а ее ближайшие родственники умерли. Должно быть, это самая богатая наследница в Риме.

— Верно, — с горечью подтвердил Катон, — и именно в этом загвоздка. Сципион Назика, ее бывший жених, недавно вернулся из Испании, где сражался под началом Помпея — Великого, как его называют. Узнав о том, что Эмилия сказочно богата, а ее отец и брат ушли из жизни, он объявил, что она принадлежит ему.

— Но это уж решать самой девушке!

— Вот она и решила. Выбрала его.

— Ага, — проговорил Цицерон, откинувшись на спинку кресла и потирая лоб. — В таком случае тебе действительно не позавидуешь. Но если она осиротела в возрасте пятнадцати лет, ей должны были назначить опекуна. Ты можешь встретиться с ним и попросить не давать разрешения на этот брак. Кстати, кто он?

— Я.

— Ты?! Ты — опекун девушки, на которой собираешься жениться?

— Да, поскольку я ее ближайший родственник-мужчина.

Цицерон оперся подбородком о руку и стал изучать взглядом возможного клиента: всклокоченные волосы, грязные босые ноги, туника, которую он не менял уже много недель.

— И чего же ты хочешь от меня?

— Я хочу, чтобы ты подал в суд на Сципиона, а если нужно, то и на Лепиду, и положил бы конец всему этому.

— В каком же качестве на суде будешь выступать ты — отвергнутого ухажера или официального опекуна девушки?

— В качестве того и другого, — передернул плечами Катон.

Цицерон почесал ухо, а затем заговорил, тщательно подбирая слова:

— Мои познания в молодых девушках столь же ограниченны, сколь и моя вера в безоговорочное торжество закона. Но даже я, Катон — даже я! — сомневаюсь в том, что лучший способ завоевать сердце девушки — подать на нее в суд.

— Сердце девушки? — переспросил Катон. — При чем тут сердце девушки? Это дело моих убеждений!

«И денег», — мог бы добавить на его месте другой человек. Но у Катона было преимущество, доступное только очень богатым людям, — презрение к деньгам. Он унаследовал большое состояние и раздал его, даже не заметив этого. Нет, Катон и вправду действовал из убеждения — из желания не поступаться своими убеждениями.

— Мы обратимся в суд по имущественным преступлениям, — предложил Цицерон, — и выдвинем обвинение в посягательстве на чужую собственность. Придется доказать, что между тобой и Эмилией Лепидой существовала договоренность и что, нарушив ее, она превратилась в мошенницу и лгунью. Доказать, что Сципион — двуличный тип, плут и хочет прибрать к рукам чужие деньги. Мне придется вызвать обоих на допрос и разорвать в клочья.

— Вот и сделай это, — ответил Катон, чьи глаза заблестели.

— И в итоге мы проиграем, ведь судьи никому не сочувствуют так, как воссоединившимся любовникам и сиротам, а она — и то и другое. Ты же превратишься в посмешище для всего Рима.

— Думаешь, меня волнует, что будут говорить обо мне люди? —