Далее: «Музыкальная гармония, – утверждает Агриппа, – могущественный творец. Она привлекает небесные влияния и изменяет чувства, решения, жесты, идеи, действия и предрасположения… Она прельщает животных, змей, птиц внимать прекрасным мелодиям… Рыбы в Александрийском море радуются гармоничным звукам, музыка создала дружбу между людьми и дельфинами [аллюзия на греческий миф об Арионе?]». Селигманн, процитировав Агриппу, продолжает: «Танец, пение, музицирование принадлежат области белой магии… В „Книге Зогар“ [имеется в виду Каббала] мы читаем: „По всей ширине неба, окружающего мир, показываются определенные фигуры, знаки, по которым мы можем узнавать тайны и самые глубокие мистерии“. Эти знаки создаются положением звезд, которые для мудрецов являются предметом созерцания и восхищения» [73, с. 288 и далее].

Нетрудно установить, что на воззрения Агриппы немалое влияние оказали представления античных ученых, а также розенкрейцерские и каббалистические идеи. Характерно его стремление включить весь мир в круговорот musica mundana, гармонии сфер. В учениях розенкрейцеров мы постоянно сталкиваемся с мыслью, что «музыкальная гармония притягивает небесные влияния». Говоря о целебной силе музыки (подробнее она будет рассматриваться в третьей части «Магическая музыка»), он возражает своему великому коллеге Парацельсу. Тот полагал, что мало кто из людей устремляет свой взор на звездное небо, «из которого течет беспрерывный поток света, ведущий человечество к новым наукам и искусствам. Музыка приходит, например, с планеты Венера. Если бы все музыканты открылись влиянию ее света, они создали бы более красивую, более небесную музыку, чем земная, которая по-прежнему воспроизводится механически» [73, с. 250].

Не оказала ли музыка такое же большое влияние на дальнейшее развитие и изменение понятия сферы, которое в ренессансе неоплатоновского пифагорейства мы встречаем у Николая Кузанского, Джордано Бруно и мистиков? Не проявляется ли снова и снова музыкальное искусство в стремлении во всем обнаружить порядок у великих средневековых мыслителей, которые в математическом символизме заимствуют у древних греков первоформы и первофеномены, чтобы с их помощью определить сущность Бога и бесконечность, а именно шар – дополненный третьим измерением и ставший «телесным» двухмерный круг? Sphaera infinita, бескрайняя сфера, предстает символом Бога. У Плотина заимствуется понятие «умственная сфера» (sphaera intelligibilis, amplissima, intellectualis orbis). Для Николая Кузанского, первого немецкого философа эпохи Возрождения, математические знаки и фигуры одновременно являются наивысшими Божественными символами, в которых небесный мир непосредственно отражается на земле, и самыми совершенными мыслительными образованиями человека, благодаря которым мы достигаем точного познания видимой Вселенной. Для него круг и шар – наилучшие символические изображения самого Божества [67, с. 80]. Если в своей монадологии Джордано Бруно в отдельном существе видит зеркало бесконечности, если великому натурфилософу животные и растения кажутся «отображением Вселенной», то космическая теология проводит четкую параллель с нашей музыкальной космологией. Согласно Якобу Бёме, всё – в самом человеке: и небо, и земля, и звезды и элементы. И кроме того, «вечно рождающаяся гармония» человеческих и прочих душ. «Это – небесная музыка, ведь тут каждый поет сообразно качеству своего голоса… и в сердце Бога это как… вечная игра в бесконечном единстве» [Там же, с. 37]. Круг, который мы обозначили как первофеномен музыки и земное отображение космических сфер, у Сузо, Бёме и Таулера – сам Бог. Он символизирует себя во всех формах круга, тайная сущность которых состоит в «возвращении» – круговороте в природе, смене времени суток и года – в конце концов, во всем периодическом развитии событий человеческой жизни, в повторяющихся состояниях земного бытия, в ритмичных ударах пульса человека. Будет ли большим заблуждением искать и находить «вечное изменение», придававшее древнегреческим мистериям свой смысл, также и в музыкальных произведениях? Не получает ли в этой связи более глубокий смысл тематическое возвращение в построении симфонии и сонаты, пусть даже только для слушателя, который в своем представлении теперь осознанно переживает перемену и возвращение как закон природы, до этого, быть может, лишь смутно ощущавшийся в бессознательном? «Как и каждая мысль, любая душа – это мелодия, таковой должен стать человеческий дух через свое всеобъемлющее постижение гармонии» (Беттина Брентано).

«Через свое всеобъемлющее постижение, ибо чувство удовлетворено только тогда, когда в душе и вместе с душой звучит Вселенная. Всё является музыкой, означает: всё ощутимо, всё в единстве, в контакте с душой. Вселенское чувство мистики требует мировой гармонии, и поэтому Якоб Бёме с особой страстью провозглашает: по сравнению с Божественным звуком и музыкой, которая благодаря ему восходит от вечности к вечности, все инструменты сродни собачьему лаю. Агриппа сравнивает Вселенную с натянутой струной, которая, если коснуться ее в одном месте, тотчас звенит повсюду…» [68, с. 98]. Забегая вперед в нашем путешествии во времени, процитируем Йоэла, развивавшего особенно важные в этом контексте идеи Новалиса: «„Музыка имеет много сходства с алгеброй, – утверждает Новалис, – но это еще мало о чем говорит“. Он все слышит как музыку, а во всей музыке слышит число (!), он все слышит как ритм и слышит в ритме порядок, по которому человек все узнает. Времена года, время суток, жизнь и судьбы – все они, и это довольно странно, совершенно ритмичны, размерны, имеют такт. Во всех ремеслах и искусствах, во всех механизмах, органических телах, наших повседневных отправлениях – повсюду ритм, размер, тактовый удар, мелодия – ритм находится всюду… если владеешь ритмом, то владеешь миром. Каждый человек имеет свой индивидуальный ритм. Алгебра – это поэзия. Человек, обладающий чувством ритма, – гений». А в ритме гекзаметра[54], «поскольку к этим странным колебаниям сами собой присоединяются высшие мысли, проявляется глубокий смысл таинственного учения о музыке как воспитателе и укротителе Вселенной» [68, с. 180 и далее].

Шестнадцатое и семнадцатое столетия дали нам трех выдающихся ученых, которые активнее всех своих современников занимались музыкой сфер. Это патер ордена иезуитов Атанасиуc Кирхер, английский розенкрейцер Роберт Фладд (Робертус де Флуктибус) и самый выдающийся из них – астроном и первооткрыватель законов движения планет Иоганн Кеплер. Все трое в корне различались образом мыслей и воззрениями, происхождением и жизненными целями: Кеплер («astrologus vel musicus!»), звездочет Валленштейна, несмотря на свои побочные занятия астрологией, в первую очередь был ученым, математиком; Кирхер – чародеем, Э.Т.А. Гофманом Средневековья, механиком и изобретателем, имевшим дело с чудо-куклами, живыми фигурами и акустическим колдовством; Фладд – задиристым и не терпящим возражений оккультистом, склонным к спекулятивной мистике. Все трое обогатили наши знания о музыке небесных сфер.

«Дайте небу воздух, и тогда действительно будет звучать настоящая музыка!» – таково вероисповедание Кеплера. Но и без непосредственной передачи звуковых волн из космоса упорядоченную Вселенную мы воспринимаем как музыку. Должна существовать духовная сила, «concentus[55] intellectualis», духовная гармония, «от которой чистые духовные существа и в известной степени и сам Бог получают не меньше радости и наслаждения, чем человек со своим слухом от музыкальных аккордов» [53, с. 108].