Где сейчас эти яблоки? Нет, конечно же, есть! Здесь – наверняка! А там, дома… Там, дома, были только ненастоящие, восковые, красивые, ровные, гладкие, как муляжи.

Алкаши торговали свежевыловленной мелкой рыбешкой – карасиками, плотвичкой. Кучка – рубль. Рыбки слабо трепыхались на подмокшей газете.

Как она любила бродить по платформе и покупать снедь у милых бабулек! Стакан ягод, стакан семечек. Малосольные огурчики. «Мне два, пожалуйста! – И, подумав секунду, сглотнув слюну: – Ну ладно, три».

Или мороженое – мороженщица в белом халате и белой косынке, с тележкой, стояла возле самых ступенек. Сливочное в вафлях, шоколадное, крем-брюле. Вафельный стаканчик с желтой или розовой розочкой. Твердая эта розочка, которая и была вкуснее всего, как потом выяснилось, делалась из крашеного маргарина.

Кира вышла на станции и огляделась – новые дома теснились друг к дружке, словно каждый мечтал выжить соседа или в крайнем случае – подвинуть и подпихнуть. У станции взяла такси. Машина везла ее по незнакомому городу – почти ничего не узнать. Хотя центр сохранился – спасибо и на этом. «Ну и ладно, какое мне дело, – подумала она. – Уберу у своих, договорюсь с кладбищенской теткой, зайду в гранитную мастерскую и уеду. Главное – договориться в мастерской, чтобы выслали на почту фотографию готового памятника после установки и я могла переправить деньги онлайн. Надеюсь, они согласятся. Полно же таких, как я, живущих не здесь, а за границей. Выходят же люди из положения. Ну, в конце концов, задействую Зяблика. Думаю, он не откажет. Или на крайний случай Катю. Хотя это вряд ли, да и смертельно не хочется к ней обращаться».

Но встреча с Катей была впереди, и это было неизбежно, увы – Мишкин наказ. «Только отложим это на предпоследний день», – успокаивала себя Кира.

На кладбище уладилось все довольно легко и быстро. Кира опять подивилась: да, быстро бывшие соотечественники поняли и приняли капитализм. Вспомнились прежние времена, когда все давалось с трудом и с кровью.

Цивилизованно, четко и грамотно – и никаких мутных деляг и забулдыг. Вполне симпатичный и модно одетый парень толково все объяснил, быстро составил бумаги и попросил небольшой аванс. Что ж, нормально. Сказал, что заодно после установки еще и покрасят ограду. В порядке бонуса, так сказать.

Камень для памятника выбрала, предложенный шрифт одобрила. Аванс отдала и договорилась о переводе денег после установки.

Снова вернулась к могиле. Прежний памятник, тот, что оставила мама, осыпался с углов, покрошился, прилично накренился и выглядел еще более жалко. Ну да бог с ним – скоро все будет нормально! На душе полегчало, ей-богу. Кира положила цветы, провела ладонью по шершавой поверхности камня и попрощалась. Наверное, теперь – навсегда.

Еще один приезд сюда она не планировала. Надо покончить с делами и вернуться в свою жизнь. А ее жизнь там, во Франкфурте. Уже давно, почти двадцать лет. Срок, что уж там говорить.

Никаких дурацких мыслей по поводу «заглянуть в школу» или «посмотреть на наш старый дом» даже не возникло. И слава богу! Что там смотреть? Школу? Она ее не любила. Старый дом? Квартира давно продана, через год после маминой смерти. Да и любила ли она ее, считала ли своим домом? Навряд ли. Слишком рано ушла из него. И слишком много не самых светлых воспоминаний.

И скорее отсюда, скорее! Ничего теперь ее тут не держит.

Приехав в Москву, решила прогуляться по городу – в конце концов, столько про него пишут и хорошего, и плохого, и даже ужасного, кстати! Вот и посмотрим. Да, между прочим, надо поесть и обязательно выпить хорошего кофе. Теперь это уже наверняка не проблема – кафе и рестораны мелькали и зазывали на каждом шагу.

Кира пошла по Тверской вверх, к Пушкинской. Магазины со знакомыми названиями – такие же, как и везде, по всему миру. Сверкающие витрины, модные тряпки и обувь. «Все как везде», – с удивлением повторяла она про себя. Ничего не соврали. Села в кафе, заказала салат, сэндвич с ветчиной, большой эспрессо. Быстро и вкусно. Что же, молодцы.

У Пушкина посидела на лавочке, передохнула.

Возвращаться к Зяблику почему-то не хотелось, но куда деваться? Пришлось. В конце концов, встретил, принял – все законы гостеприимства соблюдены. А то, что ей давно совершенно не хочется ни с кем общаться и разговаривать, – так это ее проблемы. Прошлась еще по Тверской, и домой – устала. Ноги гудели – не девочка, возраст.

В комнате Зяблика горел приглушенный свет – Кира вспомнила, что он не любил яркое освещение, говорил, что страдает странной болезнью – куриной слепотой. Глаза болели даже от снега. Кира не верила, считая, что это очередной выпендреж. Конечно же! Лишний повод объявить о себе как о человеке необычном, редком, отличающемся от других – вот, даже болезни у меня редкие, эксклюзивные, так сказать.

Верхний свет почти не включался – об этом все знали. Зато повсюду были натыканы различные светильники в виде торшеров, настольных ламп и настенных бра. Помнится, в спальне хозяина, у самой кровати, прижился даже настоящий старинный канделябр, кажется, с восемью свечами.

Кира разделась и пошла к себе – зачем его беспокоить и лишний раз напоминать, что она здесь. Да и ей категорически не хотелось, чтобы Зяблик ее развлекал. А уж ей развлекать его было бы просто невыносимо. Юркнула мышкой и притаилась. Даже свет не включила – прилегла на диван и в блаженстве вытянула гудящие ноги.

Но минут через десять в ее дверь осторожно постучали.

– Войдите! – с разочарованием выкрикнула Кира.

На пороге стоял Зяблик и улыбался:

– А мы уже на «вы», Кирюша?

Она села на диване, пригладила волосы, оправила свитер и стала оправдываться: мол, задремала, прости, спросонья и ляпнула.

Зяблик задумчиво разглядывал ее. Наконец произнес:

– Совсем не хочешь со мной разговаривать? Нет, я все понимаю – ты всегда была молчуньей, в общие беседы почти не вступала, я это помню. Толпу не любила, компаний, шумных сборищ не признавала. Помню, помню, – повторил он. – А уж теперь… Но мы же друзья, Кир? Или ты так не думаешь? Обещаю и даже клянусь, – Зяблик шутливо и галантно поклонился, – не доставать, в душу не лезть, воспоминаниями не мучить. – Он помолчал и жалобно, просяще добавил: – Пойдем чаю выпьем! Ты же все-таки у меня в гостях. Я и тортик купил, Кир! Ну? Пойдем?

Кире стало неловко. И правда, что она прячется, как крот в норе. Привыкла прятаться от людей. Даже неприлично. Да, страшно неохота делиться проблемами. Еще больше неохота вспоминать то, что было. Не просто неохота – невыносимо больно. А о чем могут еще говорить не очень, скажем так, молодые люди? О здоровье, конечно. Точнее – о подступивших болезнях. Ну так об этом вообще говорить неприлично, тем паче с мужчиной. Кира уверенно считала – попробуй поспорь! – что люди должны говорить о своих болезнях только с врачом. И никогда с близкими.

Вот и получалось – о прошлом нельзя. О проблемах – не стоит. А о болезнях – ни-ни! О будущем? Так его тоже нет! Об одиночестве? Точно не надо – и здесь слишком больно. А! Об общих знакомых! Так Кира почти никого из них не помнит. Значит, о Мишке. А вот здесь не просто табу, здесь череп с перекрещенными костями: влезешь – убьет.