Подобно Петру и Февронии, Лев Александрович и Руфина Петровна обладали сильными характерами, но их союз это удивительным образом только укрепляло. «Вот я и жена моя…» — рука на ее плече. Руфина Петровна качала головой. «Как за казахом», — коротко характеризовала она положение вещей: нарочито спокойным тоном, с северной такой отмашкой. С бесконечной любовью.

Смерть Льва Александровича ее сломала. Она прожила еще несколько лет, но была в эти годы уже совершенно другой. И в этом смысле они, подобно Петру и Февронии, умерли в один день.

Их больше нет. Вспоминается всё вперемешку.

На Новый год Дмитриевы с внуками всегда ждут Деда Мороза. Под видом Деда Мороза к ним приезжает милейший Саша Розов, сотрудник Отдела фольклора (бывавший, кстати, и у нас в доме). Розов-Дедморозов, как называл его внук Льва Александровича и мой крестник Петя, сумевший вывести Деда Мороза на чистую воду. Петя — проницательный мальчик: Розова выдает избыточное знание фольклора. Петя давно вырос. Любовь к достоверности сделала его историком.

Время продовольственных трудностей и так называемых заказов. В Пушкинском Доме вывешиваются списки продуктов, которые каждый сотрудник может заказать по некоммерческим ценам. Дело опять-таки перед Новым годом. Доставка заказов задерживается. К тому времени, когда их наконец привозят, Лев Александрович уезжает домой. Выясняется, что в них что-то скоропортящееся, и я решаю отвезти заказ Дмитриевым. Лев Александрович и Руфина Петровна предлагают мне чаю. Эпизод бессюжетный: чистое настроение. Ощущение беспричинной радости, почти счастья — просто от созерцания света их жизни. Вот мы сидим вместе. И я пью с ними чай. И сам я — немного Дед Мороз, разносящий продуктовые заказы. И приближение Нового года. И моя собственная радость, ждущая меня дома.

Кладбище в Комарове. Отдел навещает могилу бывшей заведующей Варвары Павловны Адриановой-Перетц. Уходя с кладбища, мы со Львом Александровичем оказываемся рядом у ворот. На них фанерный щит «Расписание работы кладбища». Наши взгляды встречаются, мы улыбаемся.

— Я бы добавил: к сведению покойников, — говорит Лев Александрович.

Встреча у могилы нашего коллеги Владимира Ивановича Малышева на Серафимовском кладбище. Второе мая. Канавы вокруг кладбищенских участков полны черной ледяной воды. От могилы к могиле перебираемся, прыгая с дощечки на дощечку. Эти поминания всегда светлы. Чаще всего стоят прохладные прозрачные дни с неправдоподобно голубым небом. Такие дни в Петербурге бывают только весной. Лев Александрович приходит одним из первых. Руфина Петровна остается дома и готовит угощение. После кладбища все едут к Дмитриевым помянуть Владимира Ивановича.

На этом же кладбище похоронили Льва Александровича. Оттого, что он лежит там, где поминал своего друга, к мысли о его смерти привыкнуть еще труднее. Тяжело понять, как вообще могла произойти перемена ролей на маленьком пространстве кладбища.

Есть люди, которые почему-то вызывают мысль о том, что все когда-нибудь умирают. Чаще всего эта мысль связана с теми, кто выказывает страх смерти. Лев Александрович к таким людям не относился. Что до страха, то я не думаю, что он вообще чего-то боялся. Он внушал спокойствие. Имею в виду не только дела повседневные, но что-то большее.

Снова Новый год. 1993-й. Мы с семьей встречаем его в Мюнхене. Отправляем поздравление в отдел. В нем, среди прочего, высказываем предположение, что из всех видов деятельности встреча Нового года — один из важнейших. Приятно думать, что это прочтет и Лев Александрович, знающий цену дружбе и общению. Почему-то приходит в голову, что если по смерти нам будет дано что-либо припомнить, то это могут быть вещи на первый взгляд малозначительные: какие-нибудь дни рождения, встречи Нового года. Листая из инобытия эти пожелтевшие картинки, мы еще раз ощутим, что это было самое сердечное, самое трогательное прикосновение к ближним.

О смерти Льва Александровича мы узнали через неполных два месяца. На сороковой день были уже в Петербурге, в квартире Дмитриевых. Гости прощались, кто-то взял на руки маленького Петю — чтобы утешить. Высоко поднял. Спросил:

— Хочешь, я посажу тебя на полку для шляп?

— Зачем же? — сказал Петя. — Там не место для людей.

Воспоминание Льва Александровича. В блокаду на улице его поразила куриная слепота. В глазах — мутный полумрак. Не видно ничего, кроме зыбкого контура крыш.

— Как же вы дошли до дома? — спрашивают его.

— Я смотрел вверх, — отвечает Дмитриев. — Следил за линией крыш. Она была видна на фоне неба.

Бывают случаи, когда бесполезно смотреть под ноги.

Пришло время рассказать о двух сотрудниках Кунсткамеры — Юрии Валентиновиче Кнорозове и Лидии Георгиевне Нечаевой. С Юрием Валентиновичем я знаком не был, а Лидию Георгиевну знал хорошо. Она — моя родственница.

Юрий Валентинович расшифровал письменность майя. Ученики Кнорозова считают его гением и, судя по всему, имеют на то основания. Лидия Георгиевна занималась историей народов Кавказа, но о высказываниях ее учеников мне ничего не известно. Я даже не знаю, существуют ли они.

Юрий Валентинович был кабинетным ученым. «Чтобы работать с текстами, — говорил он, — нет необходимости лазать по пирамидам». Лидия Георгиевна постоянно ездила на раскопки. В возглавлявшихся ею экспедициях принимал участие Лев Николаевич Гумилев. Она обследовала погребальные сооружения Северного Кавказа и на основании своих находок написала книгу «Происхождение осетин», так до сих пор и не изданную.

У Лидии Георгиевны был один день рождения (30 мая 1920 года), у Юрия Валентиновича — два. По паспорту днем его рождения было 19 ноября 1922 го да, но более приемлемым ему по каким-то причинам казалось 31 августа. Философское отношение к действительности позволяло Кнорозову признавать обе даты, так что поздравляли его два раза в год.

Несмотря на такое несходство между Лидией Георгиевной и Юрием Валентиновичем, было в их судьбах много общего. Эта общность проявлялась как в вещах внешних, так, несомненно, и в чем-то более внутреннем.

Оба они в свое время жили в Русском музее. Точнее, она — в Русском музее, он — в соседнем Этнографическом музее, отделившемся от Русского музея в тридцатые годы. В том, чтобы сотрудники жили при музеях, прежде не видели ничего необычного. Решая проблемы быта сотрудников, заодно, очевидно, укрепляли их связь с местом работы. Делали их существами в высшей степени музейными.

В отличие от Юрия Валентиновича, поначалу служившего в Этнографическом музее, Лидия Георгиевна в Русском музее не работала. К Русскому музею имел отношение ее отец, художник Георгий Дмитриевич Нечаев, по семейным воспоминаниям, ставший в Первую мировую георгиевским кавалером. В этих воспоминаниях он остался как дядя Гуря — не слышал, чтобы его называли как-то иначе.

Вначале дядя Гуря заведовал Музеем Аракчеева в Грузине: существовало до войны и такое учреждение (оно было филиалом Русского музея). В тридцатые годы он стал заместителем директора Русского музея. Его с дочерью Лидой, женой Людмилой и родственницей Ольгой поселили в музейном флигеле Росси. В ту же блокадную зиму они перебрались в соседнее здание, выходящее окнами на Михайловский сад. Им казалось, что в другой квартире (она размещалась на первом этаже) им будет чуть теплее.