– Нет-нет, пойдемте лучше в чайную, – улыбнулся Январев. – И давайте знакомиться заново. Аркадий Андреевич Арабажин – к вашим услугам.

– О, очень приятно. Январев, значит, кличка? Ого! А я-то конспирациям не обучен, так и есть, как вы знаете, – Камарич Лука Евгеньевич.

В чайной под низкими сводчатыми потолками плавал теплый и сытный дух. Подпоясанные красными кушаками половые, одетые во все белое, сновали с подносами. Оба мужчины вдруг разом почувствовали, что проголодались, и за синхронность явленного желания парадоксально ощутили усиление взаимной симпатии. Заказали две пары чаю, суп, калач, кулебяку и пирог с клюквой.

– Аркадий, так как же вы тогда, в декабре?.. Я волновался за вас, право слово, у вас было лицо человека уже по ту сторону, и это казалось так глупо, неправильно…

– У меня тогда же внезапно образовалось дело, потребовавшее продолжения бренного существования…

– И слава богу!

– А вы?

– О, я… На Пресне был заключительный акт трагедии – это я признаю всегда, не подумайте, но… но меня издавна преследует рок особого сорта – злополучный Лука вечно попадает в род комических куплетов… Послушайте, как было: мы с двумя боевиками из кавказской дружины пробирались Большим Кондратьевским переулком, мимо фабрики Шмита, сахарного завода, совсем уже было вышли к Москве-реке, где нас ждали, и тут нарвались на драгун, которые нас, естественно, сцапали. Они вместе с гвардейцами выводили боевиков прямо на лед и там расстреливали – представьте картину! Мы все, естественно, вооружены, но их больше, сомнений у них никаких нет, и я вижу, что наша песенка спета. Что делать? Орать «Да здравствует грядущее царство пролетариата!» и помирать мне вроде еще не хочется, и я решаю: пан или пропал! У последних домов прыгаю с места на сугроб, потом на забор, на поленницу, во двор и дальше – как придется… Солдаты, естественно, за мной, стреляют, ранили меня в ногу, я еще бегу, но шансов – решительно никаких. Тут вдруг еще до времени слышу голос ангела: «Сюда, сюда давайте! Направо и вниз, там старый колодец – прыгайте!» Я, конечно, прыгаю, лечу сажени полторы, падаю, прокусываю насквозь губу, чтобы не заорать благим матом от боли, и лежу мешок мешком. Слышу, наверху ангел мой повстречался с гвардейцами и тараторит, аж захлебывается: «Видала, конечно, видала, голубчики солдатики! Чуть со страху не померла! Туда, вон туда он побежал! Черный, страшный, с бомбой! Бегите скорее, вы его точно нагоните! Только убейте его обязательно, голубчики-солдатики, а не то я и спать лечь со страху не смогу. Ужас, ужас-то какой на свете! Когда только все это кончится!»

Тут я, видно, совсем сомлел от боли, а когда очнулся, мне по физиономии веревка елозит и ангел сверху зовет: «Ау, голубчик-боевичок, ты там совсем помер или как? Если не совсем, так подай знак какой!» Я промычал чего-то, она обрадовалась и говорит: «Обматывайся веревкой, сейчас тебя вытаскивать будем».

В общем, вытащила она меня и привела, недолго думая, к себе домой. Дворника услала куда-то, старуху-няньку спать отправила, муж, как она мне сразу сказала, до утра, а то и до вечера из Купеческого клуба не явится. Сидим мы с ней вдвоем в покоях. Мебель красного дерева – только баррикады строить, комоды, иконы, лампадным маслом несет, на крючке клетка с канарейкой висит, на диване кошка греется. Молодая совсем купчиха – щечки розанами, губки бантиком, сарафанчик колокольчиком, хорошенькая, сил нет. В самом прямом смысле, понимаете, Аркадий? – сил нет! – а если бы были, то – ого-го!

Я, говорит, Раиса Прокопьевна, а вас как звать? А я, говорю, Ермолай Васильич. Оченно приятно, Ермолай Васильич, сейчас я вашу ножку обмою, перевяжу, а потом будем чай с кренделями пить, и вы мне про революцию расскажете. Оченно мне все это дело интересно, а муж мой такой тюфяк, что и слова из него не вытянешь.

И вправду, ловко так все мне промыла, перевязала, не конфузясь нимало. Умыться дала, рушник чистый, рубаху, подштанники (берите, берите – это мужа, конечно, но все чистое, а у вас же все, глядите, в крови, это сжечь надо!), а тут и самовар поспел… И сидим это такось мы с ней, разговоры разговариваем, кренделя маковые кушаем. А она все слушает внимательно и вопросы такие умные ставит. А у меня после всего еще кровь играет, я тоже, опасности смертельной избегнув, в ударе… Вдруг на улице шум, крик: «Игнат, так тебя растак, ворота открывать будешь, хозяин приехал!» Вернулся купец. Ну, думаю, опять в колодец прыгать, там и замерзну. Да и не успеть. Оглянулся – прятаться некуда. Ангел мой немножко сбледнула с лица, но никакой паники. Значит, так, говорит, бунты и бунтовщиков мой муж ненавидит хуже чумы, если поймет, кто вы, даже солдат звать не станет, сам саблей зарубит. Спрятать вас тут я уж не успею, выход один – идемте в спальню, прикинемся, что вы – мой полюбовник!

Меня аж затрясло от нервного смеха. Бунтовщика он, значит, саблей зарубит, а полюбовника жены что ж – по головке погладит?

Втолкнула меня в спальню: снимайте верхнее платье и ложитесь, ложитесь быстро! Сама чем-то пошуршала, накинула капот.

Я, полностью уже одурев, упал под полог в какие-то подушки, да так и лежу – будь что будет! Из угла на меня святой угодник какой-то в свете лампадки смотрит, да строго так: что ж ты, паскудник, мужнину жену бесчестишь?! А я будто оправдываюсь перед ним, и комната вся перед глазами плывет, плывет…

За раскрытой дверью – бух, бух – шаги.

«Раиса, аль не спишь еще?» Ох, голубчик муженек, ты приехал, а собирался ведь в клубе, а у меня, распустехи, и обеда-то толком нет, только щи, да каша, да жаркое еще со вчера осталось, да расстегай с сигом, да кисель, да кренделя вот, а боле-то – ничего. Что ж подать велишь?»

«Если все перечисленное ему „ничего“, так что ж он обычно-то за обедом ест?!» – удивляюсь я и никакого страха уже не чувствую, того и гляди вовсе в мягких перинах засну.

«Да не суетись, не голоден я, в клубе пообедал. Из-за тебя приехал. Егор Кузьмич сказал, что недалече от нашей части стрельба, пожары, семеновцы с полковником Мином бунтовщиков ловят. Ну я и обеспокоился – как ты тут. От нашего Игната – какая защита? Небось напился вдрызг и валяется. Выгоню, к бесам! Чуть не самому пришлось ворота открывать… А ты, я вижу, чаевничаешь? Ну так подай и мне каши, и расстегай, и киселя с калачом. Кренделя уж тебе… А чашки-то на столе две… С кем это ты?..»

Купчиха моя молчит.

Муж ее заходил по комнате. Без нервов, так, будто ищет чего. Потом вышел куда-то, вернулся. Шаги будто мягче стали, переобулся? И – двинулся в спальню. Тут ангел мой встал на пороге, крылья белого капота распахнул и говорит:

«Муженек-голубчик, как я тебя до завтра не ждала, приняла милого дружка, полюбовника. Каюсь в том. Сама его на чай и все прочее позвала, моя и вина. Его не тронь». «Уфф…» – говорит купец и в комнату входит.

Я один глаз приоткрыл: матерь божья! Купчина уже сильно в годах, лет за пятьдесят, но могуч, краснорож, борода, перец с солью, лопатой, и весу пудов девять потянет. Такой не то что саблей, голым кулаком в землю вгонит. Смотрит на меня вприщур и говорит: «Что ж, вставай, что ли, полюбовник, поздоровкаемся…»