Я не ведьма, а обыкновенная заурядная женщина, правда, весьма красивая и привлекательная, как мне неоднократно говорили, и в моем чувстве к семнадцатилетнему мальчику нет ничего из ряда вон выходящего, но я готова была в этом чувстве застыть, как муха в янтаре, или завершиться в нем, как мир в последней вспышке катастрофы, но не хотел этого он, мой мальчик. Помимо чувственной любви он ждал от жизни очень многого, в том числе творчества, и ждал встречи с девушкой, играющей на флейте, — зная, догадываясь об этом, я стала уподобляться древней неистовой ведьме.

После того как он ушел из нашего дома, я долго не искала его, пыталась образумиться, сделала аборт в районной больнице, полежала дома, но однажды пасмурным октябрьским днем отправилась в Москву и вошла в сумрачный коридор художественного училища. Я первый раз села на эту скамью, словно преступница на «кобылу» палача, и стала трепетно ждать появления того, кто ровно через год будет застрелен Игнатием Артюшкиным возле инкассаторской машины дождливым вечером.

И вот Митя уже умер, истек кровью, и его похоронили, едва сумев установить личность, ибо при нем не оказалось ни одного документа, кроме треугольником сложенного письма к некой особе; и вот уже праматерь всех живых Сырая Земля упокоила в чреве своем бедное дитя, не помня о том, что когда-то зачем-то сама его исторгла из себя. И летят по небу сонмы веселых людей, словно пчелы или птицы, яркие, крылатые, многоцветные, безбоязненные к воздуху, к облачной высоте, и шумит невиданное для людей ранних эпох всемирное карнавальное веселье на зеленой Земле, и все печальное на ней давно забыто…

А я продолжаю сидеть на деревянной лавке возле старика, изображающего из себя искушенного в рисовании мастера. Я спросила у него, не выдержав этой скверной комедии, разыгрываемой старым ослом бог знает для чего:

— Можно хоть взглянуть, что вы там изобразили?

— Нет, никак нельзя! — вскинувшись, ликующим голосом восклицает старичок. — Никому я не показываю своих рисунков, потому что я натурщик, не художник, хотя и рисую не хуже многих. Надо мной смеются, барышня. А почему смеются? Потому, что Трифоныч нигде не учился, а мастерства достиг сам, собственным разумением, и это-то никого не устраивает. Я самоучка, а в наш век индустриализации самоучкам-кустарям нет ходу. Но вам я доверяю, вы мне лично симпатичны, прошу не обижаться на меня, я ведь старик, в отцы вам гожусь, и никаких плохих мыслей в голове не держу…

Я сразу же перестала слушать старика и равнодушно просмотрела его ужасные каляки, выполненные с хамским нажимом карандаша, который местами даже прорвал насквозь бумагу, — я рассеянно просматривала никчемное, печальное безобразие Трифоныча, ни о чем особенном не думая, но смутно постигая в эту минуту, что все мои старания будут напрасны…

Вот и Митя появляется наконец, сбегает по лестнице в сопровождении рослого парня с огромным этюдником-«комбайном» на плече, у Мити нет такого этюдника, он несет свой самодельный фанерный ящик, и под мышкой у него рулон серого картона. Это лицо я могла читать, не шевеля губами от старательности и даже не глядя на него, а всего лишь касаясь его кончиками пальцев, как делают слепые, — в кромешной тьме, в благословенной, спасительной темноте… Наконец всем существом своим постигаю я высшую волю, ослушаться которой не смею; я должна сгореть вся любовью, чья стихия — огонь. Мы пытаемся поджечь своей страстью других, но если они холодны, ничего не получается, и мы сгораем в одиночестве. До двадцати восьми лет я презирала всех, кто бесится от любви, а теперь узнала, как вспыхивают и испепеляются странные дни и ночи моей жизни, никому не нужные и пригодные лишь для того, чтобы послужить хворостом, сухой травою для пожирающего огня.

Я сидела на лавке и чувствовала, что волосы мои начинают шевелиться и трещать, охватываемые пламенем, дым валит из ушей и ноздрей моих, в глазах лопаются прозрачные оболочки, — и в одно мгновенье, с хлопающим звуком, вспыхивает на моих плечах, там, где должна быть голова, огромный факел. Я внутри пламени, слезы стыда шипят в нем, вскипая, я хочу скорее умереть, потому что и Митя умрет, и не нужна никому эта злая мука, в которой я корчусь, и он проходит мимо, стыдясь меня — за мое выставленное напоказ безобразие, за мою смертную муку, но я продолжаю сидеть не шелохнувшись, — откуда-то доносится до меня этот нежный птичий звон, неужели, это я, хорошенькая, смуглая девочка, сижу на высоком берегу реки, спустив ноги вниз, в песчаную яму, и надо мною звенят ласточки, и я еще ничего не знаю о том унижении, и боли, и страхе, и безумии, и печали, что называется любовью? Я ли это? Наверное, какая-то ошибка.

Я все еще сижу на деревянном диванчике, возле гардеробной, где обычно дожидаются работы натурщики и покуривают манкирующие занятиями студенты. Я сижу вечность — страшная минута — самая первая минута после того, как Митя проходит мимо меня, даже не посмотрев в мою сторону. Я продолжаю сидеть; некоторые факты жизни приводят к откровению, что вечность — это такая дрянь, не стоит даже думать об этом, пусть уходят все мгновенья — в ничто, в ноль, и ничего не будет вечного, да такого и не, бывает, не было и не будет, я не первая и не последняя проклинаю свою жизнь, будь ты проклята, будь проклята, никакого не было мальчика, отмеченного печатью гения, был, оказывается, жестокий мужик, который властно брал меня и грубо порабощал именем царствующего в мире Эроса…

Но он вернулся, милый мой Митя! Он каким-то образом отделался от своего рослого приятеля и один возвратился к скамье моего вечного стыда, на которой я сидела, женщина двадцати восьми лет, красивая брюнетка, учительница русского языка и литературы, он кивнул мне головою и направился обратно к выходу, и я поднялась с места и покорно двинулась за ним.

Мы сняли комнатку в доме на 2-й Мещанской улице, вернее, это я сняла комнату, поступила работать в экскурсионное бюро, а я время от времени навещал ее по вечерам, иногда оставался ночевать, делая все это не очень охотно. Но я снова была счастлива, потому что Митя больше не чуждался меня, хотя навещал гораздо реже, чем хотелось мне, привыкал к новым отношениям и стал меньше стесняться наших совместных появлений где бы то ни было — в кино, в столовой, — я шел с нею по улице рядом, а не плелся сзади, как раньше, и мне бывало даже приятно, что у меня такая красивая, хорошо одетая, весьма представительная спутница. Я уже не думал о том, насколько она старше меня, иногда даже совсем забывал об этом, например, когда мы устраивали кутерьму в нашем убежище и прятались друг от друга в громадных высохших шкафах, которыми была заставлена комната, в допотопных гардеробах со скрипучими дверцами, за которыми я переодевалась или, натянув веревки, развешивала свое выстиранное белье.

Это были осень и зима, для нас обоих затаенные, наполненные скрытым от всего мира блаженством, почему-то отдававшим привкусом неминуемой беды. Как я могла почувствовать, что утрата моей любви уже предрешена и недалека? Почему в часы одиночества, неизбывно пребывая в размышлениях о своих тайных радостях и тревогах, я всегда думала о наших отношениях с Митей как о незаконных, преступных и поэтому обреченных на близкую катастрофу? Я любила бедного моего мальчика, а его убили, пулей пробили ему шею, которую я ласкала самыми бережными прикосновениями своих горячих, дрожащих пальцев. Я купила ему рубашку, он не хотел ее брать, но я почти насильно раздела его и, любуясь им, долго не надевала обновы, а он ежился в прохладной комнате, ворчал на меня и сердито посверкивал медвежьими глазками — ах, почему я считала, что отношения мои с ним вне какого-то закона, какой закон я, идиотка, подразумевала, если существует и вечно действует лишь один неумолимый закон утраты?