– Увы, – сказал Хабанера, как бы извиняясь, – современный мир – это вселенная дикарей и профанов, приходится отгораживать себя от праздных зрителей.

– Но я что-то не вижу зрителей, ни праздных, никаких, – осторожно заметил Буш.

И действительно, вокруг было пусто, как в подзорной трубе, ни единой живой души, даже ветер не гулял по аллеям среди неподвижных деревьев.

– Зрители есть, – не согласился Хабанера, – но их немного. Дело в том, что и сам чемпионат не обычный, он закрытый.

– Закрытый чемпионат мира? – удивился Буш.

– Именно, – кивнул Хорхе Борисович, нажимая незаметную кнопку звонка сбоку от двери. – Вы наверняка слышали про гамбургский счет…

Дверь, тягостно зевнув, бесшумно открылась перед ними сама и так же молча закрылась.

Несмотря на невиданную конспирацию, внутри все было как на обычном крытом стадионе. Под трибунами тянулись коридоры, рассеченные радиусами на сектора, по обеим сторонам секторов шли двери служебных помещений и раздевалок. При самом входе, сразу за дверями был небольшой пятачок, где стояли две белые гипсовые фигуры – мускулистый пионер в шортах и футболке и девушка в купальнике с обручем в руке. Пионер выступил немного вперед, как бы загораживая собой девушку, та выглядывала из-за его плеча без страха и чуть кокетливо.

Проходя мимо, Буш зачем-то коснулся пальцем стройной гипсовой ноги. Нога показалась неожиданно теплой и, уклоняясь, дрогнула под пальцем. Буш поднял глаза и с изумлением увидел, как щеки девушки зарозовели из-под гипса. Девушка по-прежнему каменно глядела вперед, но пионер, почудилось Бушу, скосился на него с большим неудовольствием. Буш подумал почему-то, что если такой вот пионер даст пинка, то будет, наверное, страшно больно…

– Не отставайте, – кинул ему Хабанера, успевший уже уйти вперед. – Тут настоящий лабиринт, заплутаете на всю оставшуюся жизнь.

– И Минотавр в этом лабиринте имеется? – пошутил Буш.

– Я бы не советовал искать, – мрачно отвечал Хорхе Борисович.

Попетляв между радиусами и миновав пару секторов, они дошли до нужного места; поднялись по небольшой, в несколько пролетов лестнице, одной стороной примыкавшей к стене, а с другой стороны ничем не огороженной, так что даже при самом небольшом желании легко было упасть на пол и свернуть себе шею.

Хорхе Борисович толкнул незаметную низкую дверь в конце лестницы – и все сразу изменилось вокруг.

Скупая и туповатая лаконичность коридоров осталась за дверью. Они стояли в небольшом, тускло освещенном предбаннике с мягкими кожаными стенами, на которых лежало тихое радужное сияние от спрятанных по углам светильников.

Сразу за дверью, у входа, высилось огромное, в два роста зеркало в карминной, искусно вырезанной нефритовой раме. Судя по размеру, смотреться в него должен был загулявший горный тролль. Но тролля в зеркале не было, вместо него отразилась озадаченная, слегка напуганная физиономия. Вот только физиономия эта была не его, Буша, а совсем чужая, неизвестная: крашеные черные завитки, наспех приклеенные усики и эспаньолка совершенно изменили доктора…

– Это нужно, нужно, – объяснял Хабанера накануне, а сам вращался вокруг Буша по загадочным орбитам, лично подкрашивал, подвивал белесую голову. – Зачем, для чего, не спрашивайте, верьте на слово.

Он и не спрашивал, и верил, а теперь вот, забыв, содрогнулся, увидев в зеркале вместо себя какого-то пикадора. Но долго ему любоваться не позволили, они уже шли дальше, через длинный коридор, Хабанера впереди, он следом. Здесь тоже не было живой души, но при тихом мягком свете он разглядел вырезанные в тяжелых стенах барельефы – могучие атлеты в спортивных плавках, набедренных повязках и даже вовсе голышом.

Хабанера перехватил его взгляд, слегка улыбнулся, кивнул головой.

– Так выступали древние греки на соревнованиях. Только не трогайте их руками, они этого не любят…

Буш промолчал. Они прошли по коридору дальше, отодвинули свисающие шелковые портьеры, горящие живым зеленым огнем, словно обитатели морских глубин, – и оказались в уютной ложе. Здесь стояли стол, диванчик и несколько мягких кресел в свободном беспорядке. Рядом, а также сверху и снизу шли другие ложи, пчелиными ярусами спускавшиеся вниз, к гимнастической площадке. Между ложами имелись переходы и удобные лесенки, по которым перемещались гости.

Хабанера кивнул Бушу на кресла, они уселись. Буш огляделся по сторонам.

В ложах царил интимный полумрак, над каждым из столов парила в воздухе маленькая семицветная радуга, освещая стол и еще чуть-чуть вокруг него. Площадка внизу, по краям темная, озарялась разноцветным жестким светом юпитеров.

– Мы как раз вовремя, – заметил Хабанера.

Грянула музыка, на площадку выбежало с десяток девушек в гимнастических юбочках, юных, стройных, с лентами в руках, у каждой на груди и на спине фосфоресцировал свой номер. Под венский вальс Шуберта с необыкновенной ловкостью и слаженностью стали они выполнять упражнения – так, что даже Буш, равнодушный к спортивным радостям, загляделся. Софиты уткнулись в гимнасток теплым глазом, рассматривали, ласкали, преподносили всех вместе и каждую отдельно в свете самом выгодном, ярком, соблазнительном.

Когда номер кончился, девушки присели в книксене и унеслись с арены. Вслед им, прощаясь, черканул в темной пустоте желтый луч софита, раздались жидковатые аплодисменты…

Темнота за спиной у них затрепетала, из нее выступил стройный юноша в коротком греческом хитоне, в каждой руке у него было меню в тяжелом сафьяновом переплете.

Буш механически принял меню, официант растворился в привычном мраке. Буш посмотрел вокруг и увидел, что все ближние ложи заняты. В них было темно, интимно, высокие спинки кресел почти скрывали гостей, так что каждый получал свою порцию уюта и приватности.

Им самим, однако, этой приватностью не удалось насладиться. Из ближайшей ложи встал человек и двинулся к ним. Вместе с человеком этим, казалось, воздвиглась из-за стола и пошла на них сама тьма, пошла, не отставая от своего повелителя ни на шаг. Слабые отсветы радуги над столом не могли рассеять эту тьму и даже не пытались, холод исходил от нее, холод и ужас.

– Это Мышастый, глава администрации, – быстро проговорил Хабанера, наклоняясь к Бушу. – Молчите и улыбайтесь.

– Какой администрации? – не понял Буш, но Хорхе Борисович уже поднимался из-за стола, уже протягивал руки Мышастому в жесте искренней любви и дружества.

Из мерцающей тьмы, сквозь которую невозможно было разглядеть ни глаз Мышастого, ни его лица, вдруг грянул тяжелый бас:

– Он стихотворец, наш Андрей Сергеевич, он проклятый пиит, – в восторге воскликнул Хорхе Борисович. – Наш, русский Артюр Рембо, прошу любить в традиционной манере, любить и жаловать!