* * *

Днем с огнем теперь русскую кухню в московском ресторане не найти. А уж вечером и ночью скорее обнаружишь неодетую официантку у себя в тарелке, чем настоящие щи из квашеной капусты. Спросишь, к примеру, карасей жареных в сметане — принесут сусей с зеленым японским хреном на деревянной подставке. Спросишь расстегай — принесут хачапури. Вот и мне принесли вместо упругого холодца шах-кебаб из телятины. Нет, по виду он был самый настоящий шах — вокруг него на тонком, точно нанотехнологами испеченном лаваше нарядной свитой лежали кольца белого и фиолетового лука, зернышки граната и немного пожелтевшие листики кинзы, что понять можно — все же конец сентября на дворе. Внутри мелкорубленое мясо, болгарский перец, специи и зелень. Но… жестковат. Так жестковат, что даже разрезал я его с трудом. Хотел я было крикнуть: «Человек!» — чтобы отдать ему этот шах-кебаб — пусть отнесет на кухню, а уж там они его сжуют как-нибудь после работы с товарищами, но на такой крик теперь и на улице мало кто откликнется, а в ресторане тем более. И стал я есть этот кебаб сам. Глаза, как известно, страшат, а зубы, ежели их наточить на официанта и повара — знай себе жуют. Когда я уже доедал этот самый шах-кебаб, еле ворочая языком от усталости, а не от водки «Престольная», из воздуха матери… материться в присутственном месте я себе не позволяю. Но когда матери… ализовавшийся официант, тоном, которым спрашивают о здоровье горячо любимой тещи, спросил меня: «Ну как вам? Язык проглотили или он вас еще до Киева доведет?», — я не выдержал и похвалил лук, гранатовые зернышки и даже листики кинзы, но не шах-кебаб. Про него я высказался в том смысле, что он не только не шах, но даже не его визирь. Погонщик верблюдов, а не шах. Даже разрезать такой кебаб… Тут халдей всплеснул пухлыми ручками и восклинул:

— Что же вы молчали! Мы бы вам немедленно заменили блюдо принесли острый ножик!

Вот сижу я дома, а вокруг меня на тарелках и тарелочках не суси, не кебабы и не хачапури, а самая обычная малосольная селедочка с лучком, рыжики на смородиновом листочке, помидоры соленые и буханка черного хлеба. Еще и хрен в баночке. Не зеленый узкоглазый японский, а свой, родной до слез соседки. Прижмешь буханку к себе, отрежешь от нее горбушку, наколешь на вилку кусок селедки с колечком лука и… понимаешь, что рук налить водку катастрофически не хватает. Положишь селедку на хлеб, наколешь рыжик на вилку и… опять тоже самое! Еще и помидор лежит неохваченный. А выпустить из рук селедку с лучком на горбушке, рыжик на вилке нет никаких сил. Тогда зовешь жену с тещей, чтобы и помидор, и водка — все было в едином строю и в полной боевой готовности. Вот они приходят, встают, как и положено, у меня за спиной ошую и одесную и начинают препираться — кому держать помидор, а кому рюмку с водкой. А я сижу, мокрый по пояс от слюны и думаю — зачем люди ходят по ресторанам? На кой ляд им этот шах-кебаб? То ли дело — дома. Хоть и нет кебабов, зато сидишь, точно шах и… тут жена с тещей решают, что водки мне на сегодня хватит.

* * *

Две тысячи семнадцатый год. Радиальные отделились от Кольца окончательно. И у каждой линии стало всё своё, независимое — и армия, и флот, и билетики проездные разных цветов. Начальник контрразведки калужско-рижской линии допрашивает лазутчика Кольца, пытавшегося перегрызть питающий электрический кабель:

— Ты ваньку-то не валяй! У тебя под оранжевой формой коричневую майку нашли. Не отопрешься. Говори, где у вас конечная! Говори! Будешь, скотина, со мной в молчанку играть?! А ну-ка, ребята, протащите его через эскалаторные шестеренки еще разок…

* * *

В подземном переходе на Бабушкинской, как выходить на Енисейскую улицу, есть киоск с церковной утварью. Иконы продают, тарелки сувенирные, лампадки и другое разное. Стоит возле этого киоска семейная пара. Немолодые и, судя по всему, уставшие друг от друга. Выбирают икону в подарок. То есть мужчина-то помалкивает, а супруге его не нравится ничего. Эти ей нехороши красками, а те окладами. Муж все выслушивает безропотно, а потом показывает на икону в верхнем ряду и спрашивает: «А может, вот эта? Нет?» На что супруга мгновенно отвечает: «Да ты что! Ты только посмотри на его лицо!»

* * *

Приснилось мне, что мы всё растеряли. Или почти всё. Лет через пятьдесят или даже раньше. Сибирь присоединилась к Южным Курилам. Выбрала удобный момент во время очередных олимпийских пекинских игр и присоединилась, оставив Китай с носом. На Урале вдруг объявился покойный император. Ходит по городам и селам в форме полковника КГБ с двуглавым орлом на одной руке и ручным медведем на короткой цепочке в другой. Смущает народ манифестами. А народ и рад-радехонек — работу побросали и айда краны от трубопроводов откручивать да усадьбы олигархов жечь. Да что Урал — в городе Санкт-Петербурге из флота один петровский ботик остался, и на нем устье Невы обороняют от чухны, которая спит и видит, как влезть в наше европейское окно через форточку и посадить нам управителем праправнучку какого-нибудь Маннергейма. А про Литву с Польшей и говорить не приходится — их крейсер «Марина Мнишек» и большой противолодочный корабль «Самозванец» уже потопили все белорусские лодки-плоскодонки и подошли к берегам Смоленска. Даже и Казахстан с Киргизией на своих маленьких степных кривоколесных автомобильчиках двинул свои лукострелковые корпуса в Поволжье. И только Эстония все никак не может захватить наш Пыталовский район — трамвай, на котором ехала к театру боевых действий их штурмовая дивизия, сошел с рельсов. Короче говоря, со всех сторон блокады кольцо, и Америка нагло смотрит в лицо. А у нас из стратегических запасов только тамбовская картошка-синеглазка, а из оружия — десяток тульских самоваров, из которых сто лет уж никто не стрелял, и неизвестно даже, где у них спусковой крючок.

Погоревали мы, погоревали и решили пойти под руку украинского царя. Стать московской автономией в составе Великой Украины от нашего бывшего Севастополя до пока еще нашего Санкт-Петербурга. Письмо в Раду написали. Небольшое — пару слов, поскольку все остальное позачеркивали. А оттуда к нам в Москву посольство великое направили. Власти народ собрали встречать украинского посла у самого МКАДа. Вышли москвичи… Худые, понурые, в обносках от Версаче. Митрополита подвезли на пароконном мерседесе. Городской голова кепку в ожидании посла снял — и тотчас видно стало, что у него от переживаний вся лысина седая. Тут гаишники как закричат: «Едут!» Впереди — сам посол. Здоровый такой мужик, со щеками цвета борща со сметаною. Усищи длинные — за пояс заткнуты, чтоб по ветру не развевались. Хаммер под ним вороной так и вертит колесом. Остановилось посольство. Сошел посол с хаммера и поздоровался с народом по-английски.

Сейчас видно, что настоящий украинский дипломат — по-русски ни полслова. И вышла самолучшая московская красавица к нему поднести сало с солью из ее девичьих слез на подносе. Откусил посол шмат сала с подносом, прожевал, и подал ему городской голова рушник вышитый, чтоб губы обтереть и закатать. Развернул посол рушник, а на нем… Мама дорогая… Синим по желтому вышито крестиком простое русское слово из трех букв.

И тут посол просыпается в холодном поту. Жена ему: «Витя, Витя! Как же ты кричал во сне… На вот — утри пот с лица». И протягивает ему вышитый рушник. Разворачивает он рушник, чтоб утереться, а на нем…