* * *

Обидно все же, что я поклялась никому не рассказывать о своем прошлом. В Хваммуре, во время суда, на каждое мое слово бросались с жадностью, точно птицы на корм. Жуткие птицы, одетые в красное, с рядами серебряных пуговиц на груди, с хищно наклоненными головами и острыми клювами, они выискивали в моих словах вину, точно ягоды в зарослях кустарника. Мне не позволяли своими словами пересказать, что произошло, но отбирали мои воспоминания об Идлугастадире, о Натане и превращали их в нечто зловещее; вырвали у меня показания о той ночи и представили меня коварной злоумышленницей. Все, что я ни говорила, у меня отнимали и преображали так, что в конце концов мой собственный рассказ перестал быть моим.

Я полагала, что мне поверят. Когда в крохотной комнатке, где проходил суд, прозвучала барабанная дробь и Блёндаль провозгласил: «Виновна», я оказалась способна думать только об одном: если шелохнешься – рассыплешься на куски, если сделаешь вдох – рухнешь замертво. Они хотят, чтобы ты перестала существовать.

После суда священник из Тьёрна сказал, что я буду гореть в вечном огне, если не обращусь мыслями к грехам своей жизни и не стану молиться о прощении. Как будто молитва могла выполоскать из меня грех. Однако же всякая женщина знает: ткань, единожды сотканную, уже не переделаешь, и единственный способ исправить ошибку – распустить ее на отдельные нитки.

Натан не верил в существование греха. Он говорил, что это всего лишь изъян в характере, неотъемлемый от самой личности. Даже природа, говорил он, отвергает собственные законы ради красоты. Ради творения. Ради того, чтобы не остывала кровь. Ты поймешь, Агнес.

Эти слова он сказал мне после того, как в Стапаре родился двухголовый ягненок. Один из тамошних слуг прибежал в Идлугастадир, чтобы сообщить нам об этом событии, но к тому времени, когда Натан и я прибыли в Стапар, ягненок был уже мертв. Хозяин хутора прикончил его на месте, поскольку счел, что животное проклято. Натан попросил разрешения забрать труп, чтобы произвести вскрытие и узнать, как был устроен изнутри этот диковинный ягненок; но, когда он раскопал захоронение, одна из местных женщин подобралась к нему и прошипела: «Да, отдайте Сатане его отродье!» Я видела, как Натан рассмеялся ей в лицо.

Мы принесли тушу к нему в мастерскую, и я, с ног до головы измазанная кровью и грязью, превозмогая тошноту, ушла и предоставила Натану в одиночестве разделывать добычу. Ни я, ни Сигга не притронулись к кускам мяса, которые он выкроил из убиенного ягненка, и хотя Натан обозвал нас неблагодарными, хотя во всеуслышание напомнил о том, какую кругленькую сумму ему пришлось выложить за труп уродца, его собственный аппетит тоже оставлял желать лучшего. Мясо пошло на приманку для лис. Раздвоенный череп цвета свежих сливок Натан оставил у себя в мастерской.

Быть может, преподобный видит во мне такого же ягненка? Диковинку. Проклятого уродца. Что вообще думают мужчины о таких женщинах, как я?

Впрочем, этого священника и мужчиной-то трудно назвать. Он хрупок, словно дитя, но без бахвальства и глупости, присущих юности. В моей памяти он остался выше ростом, чем есть на самом деле. Я не знаю, что о нем думать.

Возможно, он попросту даровитый лжец. Господь свидетель, я знавала достаточно мужчин, чтобы с уверенностью сказать: все они, едва оторвавшись от материнской груди, начинают бесстыдно лгать.

Мне надобно обдумать, что же ему сказать.

* * *

Туман сменился ясной синевой дня, и капельки воды на траве просохли к тому времени, когда обитатели Корнсау собрались на краю ближнего поля, чтобы приступить к сенокосу. С одной стороны стоял окружной староста Йоун, а с ним двое работников, недавно вернувшихся из Рейкьявика, – Бьярни и Гвюдмюндур, оба с длинными светлыми волосами и бородами, а с другой стороны – Кристин, Маргрьет и Лауга. Все они молча ждали, когда к этому кругу присоединятся Стейна и Агнес. Стейна, спотыкаясь, торопливо шагала по двору, Агнес следовала за ней, на ходу повязывая платком туго заплетенные косы.

– А вот и мы! – бодро сообщила Стейна. Агнес коротко кивнула Йоуну и Маргрьет. Работники посмотрели на нее и переглянулись.

Йоун склонил голову.

– Благодарим Тебя, Боже, за то, что послал нам хорошую погоду в сенокос. Сохрани же нас на это время в здравии, убереги от опасностей и злосчастий и даруй нам сено, без которого нам не жить. Во имя Иисуса, аминь.

– Аминь, – нестройно пробормотали работники и подняли косы с длинными рукоятями. Эти косы недавно отбили и заточили, и теперь их железные лезвия сверкали на солнце. Гвюндмюндур, коренастый мускулистый мужчина двадцати восьми лет, испытующе провел лезвием косы по волоску на запястье, а затем, удовлетворенный его остротой, проворно развернул косу лезвием вниз и чиркнул ею по траве у своих ног. Подняв взгляд, он заметил, что Агнес наблюдает за ним.

– Гвюндмюндур и Бьярни, – говорил староста, – вы будете косить траву вместе с Кристин и… – Йоун на миг заколебался, затем коротко глянул на Агнес. Работники проследили за его взглядом и во все глаза уставились на нее.

– Вы хотите дать ей в руки косу? – небрежным тоном осведомился светловолосый, с желтушным лицом Бьярни. И нервно хохотнул.

Маргрьет прокашлялась.

– Агнес и Кристин будут косить с вами и Йоуном. Мы со Стейной и Лаугой будем сгребать и ворошить прокос. – Она грозно глянула на Гвюндмюндура, который ухмылялся Бьярни, и сплюнула ему под ноги.

– Дайте им косы, – негромко произнес Йоун, и Гвюндмюндур бросил свою косу на землю. Развернувшись, он взял две другие косы, протянул одну из них Кристин, которая сделала смущенный книксен, и со второй косой в руке подался к Агнес. Та протянула руку, чтобы взять косу, но Гвюндмюндур не разжал пальцы. Мгновение они так и стояли, оба вцепившись в рукоять косы, затем Гвюндмюндур резко отпустил рукоять. Агнес от неожиданности покачнулась, и лезвие косы царапнуло ее по лодыжке. Бьярни подавил смешок.

– Беритесь за грабли, девочки, – бросил Йоун, как будто не замечая ни ухмылок работников, ни того, что Лауга не смогла сдержать улыбки при виде того, как Агнес испуганно глянула на свою ногу.

– Ты не поранилась? – прошептала Стейна, проходя мимо Агнес. Та покачала головой, крепко стиснув зубы. Маргрьет глянула на дочь и нахмурилась.

* * *

Я позволяю телу отдаться ритму. Раскачиваюсь вперед и назад, чтобы коса под собственным весом опускалась к земле и проходила сквозь траву, – и так до тех пор, покуда мои движения не обретают размеренность. До тех пор, пока меня не охватывает ощущение, что я двигаюсь не сама, а по воле солнца. До тех пор, покуда я не становлюсь покорной игрушкой ветра, косы и медленных долгих взмахов, которые продвигают меня вперед. До тех пор, покуда не становится ясно, что я не сумею остановиться, даже если захочу.

Как это приятно – чувствовать, что не владеешь собой. Чувствовать, как тебя колышет мерный ритм маятника, пока не забудешь, что на свете существует неподвижность. Нечто подобное творилось со мной в первые месяцы жизни с Натаном, когда биение сердца отзывалось в каждой клеточке моего тела, и я готова была умереть – до того была счастлива, что желанна ему. Когда запах его тела, запах серы и растертых в ступке трав, конского пота и дыма из кузни порождал во мне сладостное головокружение. Сладостное осознание возможности счастья.