до единой. Спасибо, Ольшайка. Отцу благодарность передавай.

Я снова быстро пожал лешачонку руку и сорвался с места, как ошпаренный. Нельзя мешкать, нужно обыскать всё вокруг Коростельца, но найти-таки знахаря знахарей. Жалея, что не умею перемещаться быстро, как нечистецы, я помчался обратно на княжий двор, за Рудо.

Мне хотелось верить – пёс не затаит обиду на меня за то, что срываю его с места, не дав толком отдохнуть. Бывало ведь и такое: нахохлится, опустит хвост и воротит морду, будто ни видеть, ни слышать меня не хочет. И чтобы помириться, приходилось покупать ему медовые соты и десяток цесарочьих яиц, а то ещё и целикового лосося в придачу. Я даже подумывал о том, чтобы взять коня вместо монфа, но, как всегда, отбросил эту мысль: если не возьму Рудо с собой, точно обидится.

От трактира до псарни я добежал за пару минут, радуясь, что ноги у меня быстрые, сапоги лёгкие, а мешок пусть и полон снеди, но не давит на плечи лишней тяжестью. Прохожие уступали мне дорогу, и даже один из ленивых котов, которых любила подкармливать Игнеда, вскочил и поспешил убраться с пути оголтелого сокола.

У ворот псарни кто-то стоял, чего-то поджидая. Сперва я не поверил своим глазам, подумал, что разум обманывает меня, рисует неверные образы. Слишком часто за последние дни я встречался с зеленокожими нечистецами, вот и мерещится, зыбится колдовским мороком перед глазами… Я пробежал мимо, толкнул ворота псарни, но тут меня окликнули по имени, и я понял, что никакой это не морок, а чистая явь. Медленно обернувшись, я смерил его взглядом: ну да, он и есть, такой же точно, каким я его и оставил, только откуда-то стащил чистую рубаху и штаны, обулся даже. На миг я почти решил, что развернусь снова и сделаю вид, что не заметил его и не знаю даже, но что-то дёрнуло за язык.

– Здравствуй, Огарёк, – вздохнул я.

Он нахально ухмыльнулся, и я с трудом удержался, чтобы не отвесить ему подзатыльник. Огарёк стоял, прислонившись плечом к бревенчатой стене, и было заметно, что он не решался переносить вес на левую ногу, зато на бодрости его духа полученное увечье вроде бы не отразилось. Я разозлился: где псарь? Почему пустил постороннего? Один из волкодавов Страстогора зарычал и зашёлся свирепым лаем, почуяв чужака. Скоро и остальные псы со злобной радостью подхватили клич, и половина двора потонула в пёсьем гвалте. Я выругался, схватил Огарька за плечо и выволок подальше от псарни, завёл за кузницу, в тёмный укромный уголок, где никто не увидит, как сокол беседует со странным чужим пареньком.

– Как ты, лес тебя забери, тут очутился? – прошипел я, негодуя, что он снова отвлекает меня от главного. Нужно как можно скорее пускаться в путь, но прежде надо наконец-то избавиться от приставучего мальца. Я мог бы сразу позвать стражу и приказать бросить его в темницу, но это казалось мне несправедливым и глупым. Мальчишка ни в чём не виноват, и моя беда, что хочет от меня чего-то. Сам разберусь, срывать гнев на невинном – не то, чем можно гордиться, не то, чего ждут от сокола. Но всё-таки нагнал на себя грозный вид, пусть боится.

Огарёк хитро сверкнул глазами, его ухмылка стала ещё шире.

– Всё не оставляешь надежды бросить меня в лесу? Не выйдет. Сам сказал, не нужен я лесным князьям.

– Отвечай, иначе в темницу пойдёшь! – шикнул я и встряхнул его за плечо.

– А сам как думаешь? Стражи княжеские – олухи, каких поискать, так и скажи ему. – Огарёк щёлкнул зубами, как пойманный в силки соболь. Я чуть ослабил хватку, а то и правда сломаю плечо мальцу. – Я сказал им, что Кречет мне нужен, мол, видел я знахаря того, рассказать хочу. Они и расступились как по волшебству, будто я заклинание смолвил.

– Ступай обратно к Елаве.

Я отпустил Огарька, грозно скрестил руки на груди и зыркнул на него исподлобья, как вожак глядит на волков-переярков, показывая, кто главней и сильнее. Огарёк непокорно выпятил подбородок.

– Так может, это она меня к тебе отправила?

– Чушь.

– Вот и не чушь. Возьми с собой – расскажу.

Я яростно развернулся и зашагал обратно к псарне. Сил больше нет, не могу его нытьё слышать, достал хуже горькой редьки. Вскочу на Рудо, и умчимся прочь, хромой мальчишка ни за что не догонит. Отрёкся от предложенной помощи, не захотел у Елавы под присмотром остаться, так пусть мечется по людному Горвеню, плачется у святилищ, чтобы монетку бросили, у лоточников хлеб пусть клянчит и ночует у чужих ворот. Что мог – то я для него сделал, а не хочет – пусть сам устраивается. Меня ждёт знахарь. Меня ждёт Видогост. И так потерял несколько минут, дольше задерживаться не имею права.

– Она сказала, нельзя тебе одному! – крикнул Огарёк мне вслед. – Говорит, всегда ты один да один, людей дичишься, скоро совсем диким станешь, да так и умрёшь один.

Я замер посреди двора. На нас всё-таки стали открыто пялиться прохожие, и, к своему ужасу, я понял, что у меня начинают гореть кончики ушей. Не дело – такие речи о соколе всем слышать! Нужно заставить мальчишку замолчать.

– Я другом тебе буду, – продолжал распинаться Огарёк. – Ты сам ей говорил, что тяжко, когда один друг, и тот – безмолвный пёс. Помнишь, говорил ведь, склонив голову ей на грудь, после…

Я в несколько размашистых шагов подскочил к Огарьку и замахнулся, чтобы отвесить ему оплеуху, но сдержался. Ах, Елава, язык что помело! Блудница она и есть блудница, обещаниям так же неверна, как мужчинам.

– Если ты сейчас же не замолчишь, я вырву твой язык и брошу княжьим гончим, – зарычал я Огарьку на ухо. Он отпрянул, потрясённо глядя мне в лицо, будто впервые по-настоящему меня увидел. Я злорадствовал: значит, хоть что-то возымело над ним действие.

– Ладно, я и не знал, что это такая тайна. Прости, – покладисто произнёс Огарёк. – Но Елава-то права! Чего ты на ней не женишься? Ты нравишься ей, это я сразу понял, и она баба что надо, всё при ней. Значит, вовсе себя среди людей не видишь? Всё с нечистецами да с собакой, а так словно потерянный, от поручения до поручения живёшь.

Каждое его слово кололо больно, как вражья стрела, да всё прямо в грудь. Не понимает совсем, о чём говорит, не знает о соколах почти ничего, а всё-таки меня это задело.

– Примолкни, – глухо повторил я. – Нет у меня ни минуты, чтоб с тобой разбираться. Ступай, Огарёк. По-хорошему прошу. Ступай.

Парнишка упрямо сдвинул брови, взгляд его стал пустым и упёртым, как у козы. Шаркнул ногой по земле: ни дать ни взять жеребёнок, бьющий копытом от нетерпения. Не люблю спорить с упрямцами, особенно когда они горячи жаром юности, таким не докажешь ничего, сколько ни бейся. Но здоровое упрямство мне всегда было по душе – если человек умеет настоять на своём, значит, не соломой набит, а из железа сделан, и в сердце не пусто, светит огонёк. Я видел, как сильно Огарьку хочется сказать что-то ещё и как ему боязно, что я на самом деле сделаю то, чем грозил. Я развернул плечи в его сторону, скрестил руки на груди и велел властно:

– Ладно, говори, что хотел, для чего отыскал меня. Только пять слов – не больше. Потом уйду.

Огарёк вспыхнул, как свечка, и выпалил, словно нарочно слова сосчитал и заготовил:

– Я помогу тебе его найти!

Смех забурлил у меня в горле, и я не сдержался, расхохотался громко и отрывисто, под стать брешущим на псарне гончим и волкодавам. Огарёк закусил губу, заметно было, что ему стыдно и унизительно вот так стоять и молить о какой-то глупости княжьего гонца. Я замолчал и задумался: если это такая уж глупость, прихоть мальчишеская, как думается мне, то зачем же он так настырно упрашивает меня?

Заметив, что я перестал смеяться, он вскинул голову и встретился со мной взглядом.

– Две головы лучше, чем одна, – робко проговорил Огарёк. – Два языка, две пары ног. Быстрее выйдет. Отыщем твоего знахаря. Всё у тебя хорошо будет.