времени, поскольку передумали оставаться на ночь в слишком шумном доме тёти Виктории. Если я не ошибаюсь, у неё было аж четыре кошки, которые редко давали гостям спокойно спать. Но некоторый другой сценарий всё же был возможен.

— Какой же?

— Ну, мой слетевший с катушек отец мог ворваться в комнату и выставить тебя вон с голой задницей без штанов, — рассмеялся Марк.

— Да что ты говоришь. Хоть я и не был с ним лично знаком, полагаю, что у этого доброго самаритянина был такой шок от впервые увиденного мужского секса, что он за милую душу припустил назад к четырём котам тётушки Виктории так быстро, как только мог.

— И то верно.

Мы замолчали на какое-то время. Марк сидел, прижавшись к моей груди и кончиками пальцев вырисовывал на моём плече какие-то узоры, а я обнимал его за крепкую талию. Всё было так, будто и не было шести лет разлуки и нам никогда не приходилось расставаться друг с другом.

Могло показаться, что я был наивным идиотом, который наступает на старые грабли, вновь связываясь с человеком, который ранее уже предавал меня и вполне мог сделать это снова. Но после рассказов Марка у меня не оставалось никаких сомнений в том, что у всего, что происходило с нашими взаимоотношениями после осени второго курса, были свои скрытые причины, и, как бы сильно Марк тогда не изменился, открещиваясь от меня, на это повлияли внешние обстоятельства.

Хоть я уже примерно и представлял, что происходило с Марком после того, как нас застукали его родители, у меня всё же оставались некоторые вопросы, ответы на которые могли окончательно подтвердить догадки, вынашиваемые мною в течение нескольких лет. Спрашивать о том, почему он не стал ничего мне рассказывать, было бесполезно, потому что прошлое невозможно было переписать. Но, тем не менее, я хотел узнать, как так вышло, что после случившегося он всё же смог ещё какое-то время задержаться в родительском доме, несмотря на ярость своего отца. Более того, так же, как и в день нашего расставания, мне всё ещё жизненно необходимо было услышать, что инициатива уехать на самом деле исходила не от самого Марка.

Размышляя, как лучше сформулировать мысль, я поймал левую руку Марка, блуждавшую по моему плечу. Из-за того, что по моей вине Марк получил перелом и ему только пару дней назад сняли гипс, он накладывал на левую руку повязки с мазью, чтобы снимать сохранявшийся до сих пор отёк. Сегодня вечером Марк ещё не успел сменить повязку, и после активной работы ослабший бинт сполз с его запястья.

Я замер. Когда-то на левой руке Марк стал носить тяжёлые часы и за ними я не мог рассмотреть то, что предстало перед моими глазами сейчас.

Мигом забыв всё, что собирался сказать, я поднёс руку Марка к своим губам и, оставив лёгкий поцелуй на глубоком шраме, который рассекал его запястье, дрожащим голосом спросил:

— Что это?

* * *

В тот вечер, когда обезумевший от ярости отец Марка выставил сына на улицу, молодой человек не знал, куда ему податься, и долго сидел под дверью столько лет считавшегося родным дома. Он не мог не задаваться вопросом о том, неужели он в самом деле заслужил такую ненависть от собственных родителей.

Марк не питал иллюзий относительно того, как однополые отношения воспринимались большей частью общества, но до последнего надеялся на то, что его семья, даже несмотря на водившиеся в ней закостенелые взгляды, сможет понять его природу и примет его. Однако этого не произошло, поскольку, как выяснилось, принципы имели над мистером и миссис Прескотт намного большую власть, нежели привязанность и любовь к сыну.

Столько лет живя по чужой указке, Марк в минуту полной растерянности от того, что от него так просто могли отказаться самые близкие люди, начал сомневаться в собственной нормальности. Может, его родители были правы, и он в самом деле был психически больным? Может, ему действительно нужно было лечиться и его чувства к человеку своего пола были продиктованы лишь навязчивым голосом болезни? В конце концов родители всегда желали ему только добра, а он так их разочаровал…

Марк пытался найти разумные объяснения тому, почему уже несколько лет он не мог впустить в своё сердце никого, кроме меня. Однако ни один из его доводов не мог опровергнуть очевидный факт: он любил меня и, будь это помутнение рассудка или случайная ошибка, не мог просто откреститься от этого чувства. Как и не мог смириться с тем, что ему приходилось делать выбор между семьёй и возможностью быть собой.

Молодой человек, в миг почувствовавший себя крайне одиноким, припал щекой к входной двери и долго плакал, слушая, как в доме продолжался жёсткий спор его родителей.

Когда крики наконец стихли, на дворе стояла уже глубокая ночь. Никто не пришёл, чтобы забрать его. Тем, кого он почитал и боготворил, его судьба стала полностью безразлична. Никто не собирался принимать его таким, какой он есть.

От осознания своей полной беспомощности Марк поднялся с холодной плитки крыльца и, покачиваясь, встал перед домом. Он наклонился и дрожащими руками выдрал из земли один из невысоких фонарей, освещавших садовую дорожку.

Привалившись к яблоне, которая была посажена в семейном саду задолго до его рождения, Марк разбил фонарь о коленку и вонзил острый осколок в своё запястье.

— Я не хочу выбирать… Это слишком несправедливо… Почему я просто не могу быть счастлив, будучи собой?

Вероятно, наши дальнейшие отношения сложились бы совсем иначе, если бы в ту ночь Марк позвонил мне и рассказал, что произошло. Но он предпочёл разобраться со всем самостоятельно, вскрыв вены от бессилия в момент полного отчаяния. Лёжа на холодной земле, истекая кровью, он вряд ли мог предположить, что его минутная слабость сама по себе определит его неразрешимую дилемму.

Когда в ту ночь он остался у родительского дома вместо того, чтобы прийти ко мне, наши с ним жизненные пути начали расходиться.

* * *

— Мучимая бессонницей мать в надежде, что я не ушёл далеко, всё-таки пошла искать меня. И, как ты понимаешь, нашла довольно быстро и вовремя. Всю ту неделю, что я потом лежал в больнице, она беспрерывно ругалась с отцом и убеждала его в том, чтобы он всё же не отказывался от меня.

— Тогда ты написал мне, что у тебя грипп, и несколько дней не выходил на связь, — замечание сорвалось с моих губ почти бессознательно. Если когда-то в прошлом я и мог