Но приходит завтра, и звонит телефон: рейс откладывается на вечер, и она желает принять участие в обеде, о котором мы накануне договаривались с Тавилом — «очень милый юноша!», — и потому будет ждать нас в холле.

И вот мечте о пиццерии сказать приходится «прости». Не в забегаловку ж вести такую даму. В ресторане заказан стол. Пусть полем брани стал Бухарест, пусть все вверх дном теперь в Румынии далекой, но я пекусь лишь об одном, не видя, впрочем, в этом прока: стремясь упорно свой престиж не уронить. Noblesse oblige!

Дана появляется в еще более элегантном виде, чем раньше. Она успела побегать по магазинам и накупить множество всякой всячины — платьев, туфель, блузок, джемперов и кое-что из белья. В парижском аэропорту она пересядет из самолета в самолет, присоединится к делегации и ночью окажется в объятиях изнемогшего в разлуке президента. «Вот уж ночка будет!» — шепчу я на ухо Зелии, а она смотрит на меня с укоризной, ибо растрогана и взволнована до глубины души, и отвечает вполголоса:

— Пожалуйста, веди себя прилично, — так что я чувствую себя маленьким мальчиком.

Обед был отличный и стоил потраченных на него денег. Эдуардо Тавил снимал, записывал, правил на ходу и прямиком из ресторана унесся давать факс, сообщая баиянскому народу горячие новости из объятого пламенем Бухареста — интервью с «первой леди», первополосный, гвоздевой материал, а для колонки светской хроники — заметку о нашем обеде. Дана в третий раз прощается с нами, клянется вечно помнить: а bientфt. И вот она уходит, постукивая высоченными каблуками, волосы ее и косынка вьются под ветром — хороша на загляденье! Я не могу отказать себе в удовольствии вообразить ее в объятиях влюбленного президента, но не решаюсь поделиться с Зелией своими греховными мыслями. Дай вам Бог, дорогой президент, и вам, красавица…

Знакомство с Даной усиливает наш интерес к событиям, происходящим в Румынии, мы пристально наблюдаем за ходом избирательной кампании, за дебатами и интригами. И вот наконец узнаем, что Илиеску сохраняет свой пост, но если раньше он занимал его в результате компромисса между разными политическими силами, то теперь он становится законно и всенародно избранным главой государства.

Очень кстати мне попадается на глаза «Фигаро», где напечатан пространный репортаж о выборах. Тут же и фотографии на целый разворот: Илиеску, сопровождаемый супругой, опускает в урну свой бюллетень.

— Зелия, полюбуйся на свою новую подругу! — зову я жену.

— Дана? Покажи, покажи!.. Где? — хватает газету Зелия.

Немножко постарела «первая леди», даже и не немножко. Ее узнать нельзя. Другой человек. Да это и есть другой человек — пожилая почтенная дама довольно заурядной внешности.

— Но это не Дана, — ошеломленно шепчет Зелия.

— Ну, значит, наша Дана — не первая леди, а вторая.

В 1991 году мы поехали в Италию на присуждение литературных премий так называемого Латинского союза. В прошлый раз лауреатом стал уругвайский романист Хуан Карлос Онетти, а теперь — португальский прозаик Жозе Кардозо Пирес. В состав жюри входит румынский писатель Дан Хаулика, у нас с ним отыскиваются общие друзья в Бухаресте и в Париже, да и литературные наши пристрастия во многом сходны. Он — ближайший и давний друг Илиеску. Зелия рассказывает ему о Дане и демонстрирует фото из «Фигаро». Она записывает нашу прелестницу в разряд любовниц, придумывает историю романтического адюльтера, пылкой страсти, рожденной и взлелеянной борьбой за освобождение отчизны. Я пытаюсь расцветить ее повествование живописными деталями, вспоминаю ночную рубашечку, купленную в здешнем бутике, но Зелия затыкает мне рот: «У тебя одно на уме».

Хаулика слушает нас с удивлением, которое тотчас сменяется негодованием, и произносит свой вердикт: никакая она не жена и тем более не любовница, Илиеску — человек серьезный, не склонный к авантюрам и эскападам, высокоморальная личность и образцовый семьянин, лавры свои он изменой не осквернит и шашни на стороне заводить не станет. Кроме того, у него нет детей, а значит, и внуков быть не может.

— Ну вот, ты лишилась президентских внуков, а я — ночи любви. Ничего у нас с тобой не осталось.

Но так ли это? Я по натуре склонен к сомнениям и должен признаться, что сохранил в душе образ юной и элегантной красавицы, помню ее всю — от вспыхнувших в лучах заката волос до высоких каблуков. Да и не я один — все читатели баиянской «Тарде». И как бы целомудрен ни был румынский лидер, он все же не аскет и не евнух, Дана же — сущая дьяволица во плоти (обольстительной) и способна кого угодно ввести во искушение и сбить с пути истинного, и окутывающая ее тайна пока не разгадана, и я еще подожду, чем все это кончится. И потому я не лишаю ее места ни в сердце президента, ни на ложе его. Пусть простит меня мой друг Хаулика, но такой уж я недоверчивый человек.

Мой приятель, певец и композитор Жоан Жилберто, звонит мне в большой тревоге:

— Жоржи, милый, я получил повестку в суд. В четверг в Сан-Пауло слушается дело! А я никак не могу быть — у меня запись на радио! Нужен адвокат, чтобы представлял мои интересы. Ты всех на свете знаешь, присоветуй мне толкового юриста из Сан-Пауло!

Оказывается, Жоан Жилберто на прошлой неделе разошелся во мнениях с кем-то из своих коллег-музыкантов — и так разошелся, что разбил о его голову шестиструнную гитару. Тот не стерпел и подал в суд, и теперь мой несчастный приятель не знает, куда податься, как выкрутиться.

Пообещав помочь, звоню в Сан-Пауло Луису Коэльо, который не только автор превосходных и увлекательных политических книг — равного ему я у нас в Бразилии не знаю, — но еще и знаменитый адвокат. О том, что он и человек редкостный, можно не говорить, ясно и так. Я ему рассказываю о скандале, о гитаре, о вызове в суд и о терзаниях великого мастера «босановы». Терпеливо выслушав меня, Луис отвечает:

— Рад бы, да не смогу ему помочь. Запиши-ка вот… — и он диктует мне фамилии, адреса, телефоны, приемные часы еще троих адвокатов — все трое, по его словам, юристы высшего класса. Что за человек! Одно удовольствие иметь дело с таким обаятельным и обязательным собеседником.

Мне остается только спросить:

— А сам-то почему не возьмешься?

— Потому что буду представлять интересы истца — гитарой по башке трахнутого.

Эдуардо Портелла, невзирая на свою молодость и благодаря высочайшей компетентности, назначен директором — или президентом? — ну, словом, руководителем только что созданного Института Азии и Африки. Тогдашний наш президент Жанио Куадрос[45]надеялся, что учреждение это станет главным проводником нового внешнеполитического курса: он хотел, чтобы курс этот прокладывали не в вашингтонском госдепартаменте, и считал, что пора бы уж нам перестать смотреть в рот Белому дому.