— Слова княгиня сии в запальчивости сказала. Остынет — передумает.

Придя в себя, Ольга поняла, что погорячилась. Первый раз в её прибывание средь Днепровской руси ей дали такой дружный отпор. Но сказанного не воротишь. Весь её двор отъезжал в Киев. Многочисленные возы с добром и челядью Ольга опередила, выехав туда с дружиной.

Старинный храм готов, от коих вели корень русы, на каменном основании возвышался на киевской горе над древним буевищем[40]. Менялись в нём кумиры и последнего называли уже по-славянски — Перуном. Жрецы, узнав, куда направляется княгиня, спешно покинули храм, заперев его хитроумным замком. Кмети по приказу княгини вышибли ворота. К храму стекались хмурые киевсие жители. Ольга первой вошла в святилище, слыша за собой тихие шаги оробевших дружинников. Жертвенные очаги не успели потушить и они отбрасывали отблески на изваяние Перуна, сжимавшего в деснице меч, делая усатое хмурое чело кумира ещё грознее. Княгиня какое-то время смотрела в глаза истукану, будто вела с ним мысленный поединок.

— Так вот кто мне мешает, — негромко произнесла она, но в тишине голос прозвучал едва ли не криком — стены храма заглушали гомон собравшегося снаружи народа.

— Ратибор, дай мне плеть! — обратилась княгиня к воеводе. До того не сразу дошло, что от него хотят, он, как и остальные кмети, оглядывался по сторонам, желая как можно скорее выйти из того места, куда вход смертным запрещён без разрешения служителей Перуна. Ольга, ощутив в ладони шершавую рукоять плети, обернулась назад ко входу, куда заглядывали самые смелые из пришедших поглазеть.

— Если мой Бог не сможет меня защитить, — сказала она, — то пусть тогда сразят меня стрелы Перуна!

По-женски неумело, но с неожиданной силой Ольга ожгла плетью по деревянному челу. Ничего не случилось.

Сваленного кумира жгли во дворе. Осмелевшие дружинники, уже перешучивались и подзуживали горожан:

— Хранит Бог княгиню! Вот потому нам с нею ваши Боги не страшны!

Дабы окончательно победить суеверный страх верных ей людей и доказать, что она своего, хоть и малого, добьётся, Ольга велела строить себе терем на месте разрушенного храма, сама пока поселившись на Подоле. Мастера купили где-то весной сваленный лес и работали споро — дом рос на глазах. Тем временем уряжались дела с боярами, передавалась часть власти сыну. Недавняшняя пря была почти позабыта. Святослав приехал к матери с женой и маленьким Ярополком, о рождении коего он лично так и не оповестил мать за всеми этими христианскими заботами. Увидев внука, который, ничуть не испугавшись грозной бабки, улыбнулся и потянул к ней ручки, Ольга омягчела.

Беседовали потом уже совсем по-семейному за трапезой. Предслава, осмелев от тёплого приёма, выказала неожиданные знания о стоимости сукон и златокузенных изделий на рынках Корсуня и Сурожи. Святослав, к приятному удивлению, заметил, что мать слушает внимательно, задаёт вопросы. По всему было видно, что опала на невестку спала (слава богам, что базилевс не нашёл невест у себя в Царьграде).

Власть они поделили без спора. Святославу досталось право княжего суда, сбора даней и сбора ратей — большего он и не желал. Взбудораженные толки о разрушении храма Перуну вскоре затихли.

Новый терем срубили и отделали к Корочуну. Слушая, как шумно гуляет на улице народ, Ольга высказалась вслух сенной боярыне, помогавшей ей раздеваться ко сну:

— Даст ли базилевс митрополию?

Не знала княгиня, что за много вёрст отсюда совсем недавно у императора состоялся разговор с патриархом Полиевктом и главами синклита. Как и ожидалось, отцы ромейской церкви отвергли предложение Ольги.

— От тебя ли это я слышу, благороднейший из благородных? — говорил патриарх, гневно сверкнув очами. — Престол митрополита в темной языческой варварской стране?

— Княгиня обещает крестить Русь, — возразил Константин.

— Можно ли верить правительнице, однажды уже отвергнувшей Христа? Её покойный муж и малолетний сын — язычники. И даже если бы один из них, крестившись, предложил бы мне это, я бы подумал, ибо так когда-то сделал болгарский царь Борис, но русской архонтиссе, принявшей (и тебе это известно) христову веру ради укрепления собственной власти, я не верю.

— Мне нужны русские воины, бездарный полководец Константин Гонгила потерял всё войско на Крите, — снова пытается возразить Константин.

— У тебя разве уже нет золота, чтобы нанять воинов? Мы дадим тебе! Но не вмешивай свои мирские заботы во власть духовную! Поверь, открыть на Руси митрополию — означает вконец испортить отношения с Болгарией, и так обижаемой нами, и где митрополии нет!

На этот раз Константин уступил в споре, надеясь в дальнейшем убедить синклит.

Весной растянувшийся по правому берегу Днепра островками-поселениями Киев оживал. На Подоле закипал торг, куда стекались гости из Ладоги, из варягов, болгарских, германских и моравских земель. Хлопали двери лабазов, сновали люди — торговцы и покупатели, птичим граем голосила разноязыкая речь. На вымолах принимали товар. Наймиты таскали кованые медью сундуки, лари, поставы сукон. Купеческий старшина Гордей, наклонившись, смахнул платом с дорогого алого тимового сапога налипший комок грязи. Новгородский купец Ратша Сыч, прицокивая по-вендски, рассказывал:

— В Хорезм ходил летось, да не расторговался. Хазары лодейное три шкуры дерут с нас. На которые рынки у себя вовсе не пускают. В Хорезме всё продал, да едва не в убытке вернулси.

Вчера купцы за встречу устроили братчину[41]. Сыч, которого в Новгороде выбрали старшим купеческого братства, вчера уже рассказывал об этом, но, так как помнил пьяный вечер лишь кусками, то сегодня повторялся.

— Не ты первый жалишься, — Гордей прищурился от слепящего солнца, чтобы лучше видеть Сыча. — По ранней весне послы хазарские приходили, так я на прёме том у княгине был. Им путь по Днепру мешает. Для себя они леготу выбивают, грозят с Тмутараканью мир порушить. А нам бы их, гостей с Итиля, на Днепр повернуть, коли ходу туда нет.

— Пустое! — отверг Ратша.

— Не скажи! Царьград Игорь мечом потрясал. Просто на хазар никто ещё не замахивался.

Вчера уже спорили об этом, доказывая друг дружке хмельными криками. Сыч отвернулся, наблюдая, как чалится большая ладожская лодья. Спросил:

— Как батька твой?

— Кончается. Со дня на день ждём, — поморщившись, как о наболевшем и неприятном сказал Гордей.

— Надо всё же переговорить с княгиней, — как будто себе сказал купеческий старшина.

Весна перетекла в лето. Лето стояло доброе, обещая сытый год: дожди налили соком травы, а горячее солнце теперь сушило их, скошенных, на полях. Дурманящий их дух просачивался даже на Гору в открытые окна княгининого терема и отвлекал от повседневных забот. Ольга зимой застудила спину, и болезнь, не отступая, пошла по суставам. Порою ходить, как в недавние времена гордо и прямо, было неимоверно трудно. Гордей, недавно побывавший у неё, преподнёс княгине посох с резным навершьем из рыбьего зуба. Сначала было стыдно в её ещё нестарых летах появляться на людях с посохом, но пообвыклась и ходить стало легче. Они сидели вдвоём в Ольгиной светлице, мать и сын. Святослав — напротив на перекидной скамье, смотрел, как мать перебирает пальцами тонкое полотно — ещё один купеческий подарок — такую ткань, развернув целую штуку, можно сквозь перстень протянуть.