Но отрешиться от дел, помолиться и отдохнуть вместе с близкими не получилось. Сперва вдруг тяжело заболела Анастасия, в Можайске пришлось остановиться. А следом пришли тревожные вести из-под Дерпта. Причем в Прибалтике и войск-то было мало, летом их перенацелили на юг, потом детей боярских и стрельцов надо было распустить по домам. Царь велел срочно собирать армию, назначил командовать ею Ивана Мстиславского, Петра Шуйского и Василия Серебряного. Однако началась «беспута великая» — осенняя распутица, когда невозможно было проехать «ни верхом, ни на санях». Ратники не могли попасть к местам сбора, полки завязли, не в силах добраться до Ливонии.

А Иван Васильевич застрял в захолустном Можайске из-за «беспуты», из-за болезни жены. Но рядом с ним появился Сильвестр. Никогда он не сопровождал царя в паломничествах, а сейчас почему-то очутился тут как тут. И в тесном пространстве деревянного дома, поливаемого дождями, среди морей грязи, накалялись страсти. Государь разрывался и метался, не зная, что предпринять. Посылал гонцов к воеводам, понукал их, требуя всеми мерами ускорить движение. Гонцы неимоверными трудами добирались до адресатов. Но что могли ответить военачальники? И что они могли сделать? Писали ответы, ссылаясь на бездорожье, и измученные гонцы кое-как везли их обратно. Анастасии было совсем худо. Царь вызвал к ней немку Шиллинг, искусную лекаршу, недавно приехавшую в Москву, обещал ей огромную награду за лечение. Но опять пришлось столько ждать! Когда доедет? Успеет ли?

А в это время на государя наседал Сильвестр. Был все время под боком, в том же замкнутом пространстве, и зудел, поучал, давил. Болезнь жены, поражение в Ливонии, распутица — все это, как обычно, представлял проявлениями Божьего гнева. За что? Понятно за что. За то, что государь отказался следовать его советам, не пошел на Крым, не сокрушил «врагов Христа». Вот она и расплата. А теперь уже ничего нельзя поделать. Точнее — можно. Надо оставить Ливонию. Этой ценой примириться с Литвой, заключить с ней союз и сосредоточить силы против хана. Ведь ливонцы и литовцы все-таки «христиане». Поэтому православному царю правильнее сражаться не против них, а вместе с ними…

Те же самые деятели, которые так рьяно способствовали началу Ливонской войны, теперь считали необходимым свернуть ее! Получалось, что Россия разгромила орден только для того, чтобы подарить его Литве! А после этого русским требовалось любезно раскланяться с Сигизмунд ом, подружиться с ним, с императором, и ради «христианской дружбы» схватиться с татарами и турками. Мы не знаем подробностей споров. Вероятно, Иван Васильевич возражал, винил своих дипломатов за то, что они натворили. Но его обрабатывали другие советники из «избранной рады», доказывали свою правоту. Сильвестр, разумеется, шантажировал небесными карами, о чем вспоминал сам государь: «аще ли не так, то душе пагуба и царству разорение».

А рядом, за стеной, в душной постели лежал самый дорогой для царя, самый любимый человек, Анастасия. Задыхалась в горячке, колотилась в ознобе, обхаживаемая верными служанками, молилась на глядящие со стен образа, крястясь слабой, истаявшей рукой. Но когда появлялся муж, собирала всю волю и шептала высохшими, обметанными лихорадкой губами. Убеждала ни в коем случае не поддаваться, твердо противостоять натиску и уговорам. Не имея сил для себя, она отдавала их государю, чтобы помочь ему. А он силился помочь ей. Лаской, теплым словом, совместной молитвой. И эта поддержка для обоих оказывалась очень важной. Они сопротивлялись вдвоем, как два бойца, спина к спине, — против болезни и своры интриганов. Но, конечно, и их противники знали, кто укрепляет царя в его взглядах, кто является самой доверенной его советницей…

Переубедить монарха Сильвестр со своими присными так и не смог. Иван Васильевич был уже не тем перепуганным, податливым отроком, как после московского пожара. А потом в споре неожиданно добавились два весомых аргумента. Казаки перехватили на днепровском перевозе литовских гонцов, везших в Крым грамоту от Сигизмунда. Ее доставили царю. Король писал, что посылает к Девлет-Гирею «большого посла с добрым делом о дружбе и братстве» и обещает платить ежегодные «поминки», чтобы хан «с недруга нашего с Московского князя саблю свою завсе не сносил». И с этим «союзником» предлагалось мириться любой ценой! Вместе воевать против «врагов Христа»!

Вторым толчком стало донесение казначея Ф.И. Сукина. Пока Сильвестр обрабатывал государя, Адашев оставался в Москве, и Сукин сообщил, что временщик, пользуясь отсутствием царя, самовольничает в сношениях с литовцами, без согласования с кем бы то ни было берет курс на тесное сближение с ними! В конце ноября Иван Васильевич выехал в столицу. Анастасия чувствовала себя лучше, хотя еще не поправилась. Но оставаться в отрыве от Москвы и позволять «рулить» без себя больше было нельзя. Жена это понимала, терпела тряску, холод, перемогала слабость. А Сильвестр видел, что над его приятелем собирается гроза, и в дороге пытался выгородить его, восстановить контроль над царем.

Что произошло дальше, в точности не известно. Возможно, священник где-то проговорился. Или перегнул палку. Предполагают, что он опять решил разыграть из себя «пророка» — стал пугать царя смертью жены. Но у государя давно уже копилось негодование, сказанное стало последней каплей. И — свершилось. Иван Васильевич сразу, одним махом разорвал отношения с севшими ему на шею приближенными. Вернувшись в Москву, он первым делом, не обращая внимания ни на чью реакцию, реабилитировал лиц, пострадавших при разгроме партии Анастасии. Вернул ко двору и возвысил ее братьев Данилу Романовича и Василия Михайловича. Вызвал из ссылок их ставленников, родственников.

Впрочем, лидеры «избранной рады» никаким наказаниям и опалам не подверглись. Государь просто удалил их прочь, стал заменять другими людьми. Сильвестр покинул Москву, уехал на Белоозеро и постригся в монахи под именем Спиридона. Может быть, царь «намекнул» ему на такой вариант. Но вполне вероятно, что он ушел в монастырь сам, демонстративно. Ведь на самом-то деле пострижение вовсе не означало «политической смерти». Если изменятся обстоятельства, из монастыря вполне можно было вернуться, даже с повышением. Допустим, на кафедру епископа.

А Адашев в январе 1560 г. еще принимал литовских послов. Но выступал он сугубо «формальной» фигурой, от переговоров царь его отстранил, и продолжал их Василий Захарьин-Юрьев. Это посольство, в общем-то, не сообщило ничего нового. Оно лишь официально подтвердило то, о чем в Москве уже знали. Сигизмунд объявил, что магистр стал вассалом Литвы, требовал вывести войска из Ливонии, а в противном случае угрожал оружием. Но и литовцам уступок не обломилось. Им предъявили договор, где орден обязался платить дань, указали, что магистр не имел права передаваться Литве, и рекомендовали «не вступаться за изменников».

И такая твердость имела под собой все основания. Положение на фронте успело выправиться. Кеттлер взять Дерпт не смог. Постоял под стенами, а начиналась зима. Наемники из Германии к морозам не привыкли, могли взбунтоваться. Тогда магистр попытался захватить хотя бы городок Лаис, где стояли 400 стрельцов под командованием головы Кошкарова. Немцы разбили из пушек стены, пошли на приступ. Драка шла два дня, но наши воины отбили все атаки. А в это время уже стали подтягиваться посланные царем полки Мстиславского и Шуйского. Заходили Кеттлеру в тыл, грозя отрезать его от своих баз, и он поспешно отступил.